Русские - [219]

«Это единственное, что он сказал хорошо», — объявила Надежда Яковлевна. Язвительность ее замечания поразила меня потому, что Эренбург не только в течение всей своей жизни был другом Мандельштамов, но и председательствовал в 1965 г. на одном из редких вечеров в честь Осипа Мандельштама. Я высказал предположение, что для иностранцев Эренбург был одной из наиболее сложных для понимания личностей, однако она быстро возразила: «Его специальностью было вводить в заблуждение иностранцев». Говоря это, она имела в виду, что он старался казаться более либеральным, чем был на самом деле, — довольно частое и в настоящее время явление в среде писателей, журналистов, ученых и интеллектуалов, желающих снискать расположение западного мира. Когда я ее спросил, кто же обманывает нас сейчас, она, не задумываясь, ответила: «Сейчас вас обманывают Евтушенко и Вознесенский».

Столь же резки были и ее суждения о западном мире, с литературой которого она была достаточна хорошо знакома, свободно читая по-английски, по-французски и по-немецки и беседуя со многими западными учеными и писателями, посещавшими Советский Союз. По ее оценке, Т. С. Элиот был «великий поэт», а Уильям Фолкнер «великий прозаик». Она восхищалась их религиозностью так же, как их талантом, поскольку христианская вера имела для нее жизненно важное значение. «Назовите мне хоть одного великого американского писателя после Фолкнера», — требовала она. Сола Беллоу она находила скучным, Набокова — всего лишь искусным ремесленником, В. Аудена и Роберта Лоуэлла не могла причислить к лику великих, Хэмингуэя считала поверхностным, Ф. Скотта Фицжеральда ценила выше, так как считала, что он уловил дух времени и любил Америку. Несмотря на свою стальную твердость и на то, что, в последние годы власти больше не трогают ее, не считая значительной персоной, страх, преследовавший Надежду Яковлевну многие годы после ареста ее мужа, все еще не оставляет ее. Однажды вечером, когда у нее никого, кроме Энн и меня, не было, она беспрерывно звонила своим друзьям, разговаривая с каждым не более двух минут — так слепой дотрагивается до стен своей комнаты, обретая уверенность в контакте с какими-то знакомыми точками, служащими ему компасом. Домашние обыски и допросы интеллигенции, особенно интенсивные в 1972 и 1973 гг., когда органы КГБ громили группу, издававшую «Хронику текущих событий», чрезвычайно волновали Надежду Яковлевну. «Я всегда дрожу по вечерам, но через полчаса дрожь пройдет», — сказала она о своем состоянии, как о каком-то клиническом симптоме. Я посмотрел на часы — было 8.30. «После девяти они не приходят, — сообщила Надежда Яковлевна. — Им это запрещено». Почему она полагала, что для КГБ существует комендантский час, осталось для меня загадкой. Но в то время она была так же уверена в этом, как была раньше уверена в том, что ее арестуют до того, как она успеет закончить биографию Мандельштама и опубликовать ее на Западе. «Я очень боялась, когда писала обе мои книги, но не прекращала работать, — сказала она. — Я должна была писать, у меня не было выбора. Это был мой долг перед мужем».

Она возмущалась тем, что американцы не имеют никакого представления о том, как живут другие люди и, в особенности, русские. Поэт Роберт Лоуэлл, прочитавший ее книгу «Надежда против надежды», сказал ей по поводу ее описания ада сталинской эпохи с его доносами, репрессиями, допросами, подозрениями, ночными арестами и всеподавляющим страхом, что то же самое есть везде, очевидно, пытаясь ее успокоить. «Вы, американцы, замечательные лгуны», — проверила она с понимающей улыбкой. В то время, когда эмиграция советских евреев-интеллектуалов достигла наибольшего размаха (в 1972 и 1973 гг.), Надежде Яковлевне нравилось дразнить себя и других идеей эмигрировать. Но слишком глубоки были ее корни в России и слишком предана она была делу передачи молодому поколению своих знаний о прошлом, чтобы кто-нибудь принимал ее угрозы уехать всерьез. В течение многих лет ею владело единственное желание — быть уверенной, что, в конце концов, найдется где-нибудь надежное место для хранения полного архива Мандельштама, причем предпочтительно у какого-нибудь ученого на Западе, которому она могла бы полностью доверять. Одному из своих друзей Надежда Яковлевна сказала, что, когда это желание осуществится, она может умереть спокойно. С одним молодым американцем было договорено, что он поможет вывезти архив из страны. Надежда Яковлевна не решалась хранить все бумаги в своей квартире, так как боялась налета КГБ, и отдала их на хранение молодым ученым и студентам, которым она больше всего доверяла. Когда все было подготовлено и все материалы общим весом, вероятно, около 12 кг собраны, американцу окольными путями сообщили, что он может прийти и взять их. Через день или два он приехал, и Надежда Яковлевна, у которой никогда не было терпения на бессодержательные разговоры, сразу перешла к делу: «Вы пришли, — сказала она, лежа в постели. — Все материалы были у меня, но я отправила их обратно». Ее большие карие глаза напряженно смотрели на молодого человека в ожидании ответной реакции; морщины на мужеподобном лице стали глубже; тонкие волосы были не причесаны, а лишь слегка приглажены — все свидетельствовало о том, чего ей стоило принять такое решение. Расстаться с кровным наследием Мандельштама было для нее так же мучительно, как и расстаться с самой Россией. «Вы презираете меня за мою нерешительность?» — спросила она американца в характерной для нее бескомпромиссной библейской манере. Он отрицательно покачал головой. «Я не могла этого сделать, — сказала Надежда Яковлевна, человек, являющийся одним из главных хранителей русской культуры. Эти бумаги дороги моим молодым друзьям. Видите ли, Россия это всегда Россия…» И, несмотря на риск, она чувствовала, что эти бесценные документы должны оставаться в стране, которой они принадлежат.