Русские - [197]

Такого рода проблемы приводят западных ученых, работающих в СССР, в бешенство. Один индийский историк как-то за завтраком с раздражением и огорчением рассказал мне, что ему все время приходится иметь дело с каким-то посредником, допущенным к секретному каталогу и секретному книгохранилищу. «Я полностью завишу от милости этой молодой особы, которая, возможно, и понимает что-то, а может быть, и совсем некомпетентна», — говорил он. Один английский ученый утешался тем, что иностранцы имеют более свободный доступ к литературе, чем большинство русских, но затем с негодованием вспомнил, что не мог получить нужные исторические материалы до тех пор, пока их не просмотрит кто-нибудь из советских ученых. Негодовал и американский профессор, когда в Ленинской библиотеке отказались снять фотокопии с некоторых статей Фрейда из секретных фондов. «Нам запрещено снимать копии с работ Фрейда из-за всех этих его сексуальных теорий», — сказал библиотекарь.

Но далеко не только произведения Фрейда и теологическая литература загнаны в секретные фонды, доступные лишь для лиц, имеющих специальные разрешения. Из высказываний Агурского и других я заключил, что в секретные фонды направляется любая, т. е. почти вся иностранная литература и периодика, идущая вразрез с линией партии; некоммунистические газеты и журналы и даже некоторые коммунистические (например, во время вторжения в Чехословакию, как мне рассказывали, вся иностранная коммунистическая печать, обычно находившаяся в открытых хранилищах, была переведена в спецхранилища); произведения маоистов, коммунистическая классика, принадлежащая перу таких запрещенных авторов, как Троцкий и Бухарин, а также менее известные советские произведения ранних лет, когда линия партии отличалась от сегодняшней (например, труды самого Сталина и литература, рабски восхвалявшая его), или, наоборот, произведения эпохи Хрущева, которые, как считается сейчас, принижают роль Сталина, и вообще русская литература до- или послереволюционного периода, если она «не служит делу коммунизма» или не импонирует теперешним правителям Кремля, за исключением, конечно, таких прославленных писателей, как Толстой или Достоевский, произведения которых невозможно скрывать от советского читателя, не опасаясь возмущения мировой общественности.

Как каждая система цензуры, эта система тоже имеет свои недостатки, совершает промахи и ляпсусы. Например, книги самого Троцкого или о нем запрещены, но коммунистические газеты 20-х годов, содержащие речи Троцкого, получить можно. Однако в общем библиотечный контроль действует достаточно эффективно, ставя преграды перед любым советским интеллектуалом, проявляющим любознательность, но не имеющим того положения, которое дает ему право доступа к интересующей его литературе.

Людям на Западе действительно трудно понять, до какой степени разграничена в Советском Союзе информация. Американские военные представители были, например, просто ошеломлены тем, что Владимир Семенов, заместитель министра иностранных дел, номинально возглавляющий советскую делегацию на переговорах о стратегическом вооружении, а также его гражданские помощники, ничего практически не знали о советском стратегическом потенциале. Другими словами, они были совершенно не подготовлены к ведению переговоров, так как Министерство обороны Советского Союза не сообщило им даже самых основных сведений о советском вооружении. Позднее американские представители заявляли, что им пришлось потратить первые месяцы на то, чтобы ввести советских гражданских представителей в курс дела по вопросам ядерного вооружения, иначе переговоры не могли сдвинуться с места. Еще одним примером такого положения с информацией, хотя и на менее высоком уровне, явился случай с одним молодым советским научным работником, с которым мне довелось встретиться. Он имел специальный допуск к газете «Нью-Йорк таймс», поскольку ознакомление с нею составляло часть той научной программы, которой он занимался в институте. Это было его первое знакомство с большой западной газетой, и он был поражен объемом содержащейся в ней информации, что, естественно, подхлестнуло любопытство молодого ученого к западной печати. Однажды, коротая время в ожидании своего заказа около стойки библиотекарши, выдававшей иностранные издания из закрытых фондов института, этот молодой человек машинально начал перелистывать номер журнала «Лайф», оставленный кем-то на библиотечной стойке. Просматривая журнал и одновременно разговаривая с библиотекаршей, он вдруг заметил, что она нервничает и неодобрительно смотрит на него. «Что случилось? — спросил он. — Я что-нибудь не так сказал?» «Нет, нет, — ответила она, — Дело в том, что вам разрешается пользоваться только газетой «Нью-Йорк таймс», а не журналом «Лайф».

До своей поездки в Москву я считал, что такие сложности с информацией не касаются советской науки, развитию и престижу которой государство придает особо важное значение. Но позднее я встречал советских ученых, которые утверждали, что им нелегко идти в ногу с достижениями западной науки, а еще труднее быть в курсе новых работ даже своих советских коллег из-за существующих ограничений в получении информации или из-за партийного контроля над научными контактами с Западом. Жорес Медведев, специалист по геронтологии, рассказывал мне, что, еще будучи в России, он не мог получить полных статистических данных о смертности населения с указанием причин, хотя такие данные были совершенно необходимы для его работы. «Статистика смертности — это тоже государственный секрет», — возмущался он. Один инженер-бионик ведущего московского института хирургии говорил, что врачи, работающие там, не могут получить сводных статистических данных о пациентах, страдавших или умерших от послеоперационных осложнений. А доктор-француз рассказал мне о трагическом случае с западногерманским дипломатом, скончавшимся от спинномозгового менингита в Москве из-за того, что болезнь была недостаточно быстро распознана. Случилось это, главным образом, потому, что советские органы здравоохранения скрыли информацию о других недавних случаях этого заболевания в Москве. Такие выдающиеся представители диссидентских кругов интеллигенции, как физик Андрей Сахаров и историк-марксист Рой Медведев, выдвигали более широкие обвинения, указывая на то, что советская наука серьезно страдает от того, что Медведев назвал «авторитарной атмосферой, отсутствием интеллектуальной свободы и довлеющей ролью цензора»