Русские - [185]

«У нас здесь в Иркутске их было много — в институтах, на предприятиях, — говорил он, имея в виду китайцев. — Мы их всему учили. А теперь они вернулись к себе, и, посмотрите, как они к нам относятся». Этот человек был ожесточен антисоветской пропагандой, проводимой в китайской прессе и радиопередачах из Пекина.

«И ни один китаец здесь больше не появляется?» — спросил я, имея в виду гражданских лиц или дипломатов, но он, думая, что я спрашиваю о каких-нибудь военных инцидентах, ощетинился в приступе шовинизма: «Нет, нет, нет, — заявил он. — У нас достаточно войск вдоль границы, чтобы с ними справиться. Здесь. Где угодно. В Россию им не попасть. У меня брат был на Даманском. Мы им там показали. А если они попытаются еще что-нибудь затеять, опять получат», — и он поднял могучий, крепко сжатый кулак в том характерном жесте, который у русских обозначает силу.

Так же, как войска и ракеты, символом русского могущества для сибиряков являются плотины, воплощающие победу человека над природой и составляющие предмет коммунистического культа. Стремясь превратить Россию в современную страну, Ленин проповедовал: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны», и его апостолы поняли это настолько буквально, что ревностно принялись сооружать то, что поэт Евгений Евтушенко назвал «храмом киловатт». «Храмом», который вдохновил Евтушенко, была Братская высотная плотина, прославленная им в стихотворении «Ночь поэзии»:

Мне в Братской ГЭС мерцающе открылся,

Россия, материнский облик твой.

Братск, этот новый советский Иерусалим, олицетворяет собой модель будущей Сибири: гигантская гидроэлектростанция, снабжающая электроэнергией предприятия новых отраслей промышленности, новый город, выросший на пространстве, отвоеванном у тайги близ ущелья бурной Ангары, в удаленном от цивилизации районе, расположенном на 1200 км севернее Монреаля.

Там я и встретил Александра Борисовича Гуревича, украинского еврея, типичного представителя касты правоверных почитателей Сибири. Широкоплечий, с квадратной челюстью, неукротимо энергичный Саша Гуревич в молодости по призыву коммунистической партии, обращенному к передовым комсомольцам, приехал сюда, чтобы, пренебрегая лишениями, строить самую мощную в мире плотину. Это был неисправимый романтик, и его утопическая вера в чудеса индустриализации тесно сочеталась с непотускневшей верой идеалистов XVIII века в возможность совершенствования человека. Может быть, это была только поза, но в соответствии со взглядами интеллектуального слоя, к которому принадлежал Саша Гуревич, он, казалось, игнорировал вызывающие тревогу откровения Фрейда и выводы, вытекающие из сталинского террора, излагая свой катехизис оптимизма, питаемый разными культурами. За утренним завтраком Саша, который практически все два дня, что мы с Энн были в Братске, провел с нами (кроме часов сна), восторженно восхищался «Зовом предков» Джека Лондона и Уолтом Уитмэном за его «любовь к человечеству». За ужином он развлекал нас, доведя до изнеможения, декламацией стихов, в том числе безупречным чтением по-английски и по-русски киплинговского «Если вы можете сохранить голову, когда все вокруг теряют свою и обвиняют в этом вас…» Кинофильмы, подобные «Андрею Рублеву», в котором, в частности, показано завоевание России монголами, выводили его из равновесия, так как эти фильмы рассказывали о страданиях России и мрачных сторонах ее истории. Два фильма, которые он неизменно предпочитал всем другим, были эйзенштейновский «Броненосец Потемкин» и «Чапаев» — две героические эпопеи, посвященные революции 1905 г. и легендарному командиру Красной армии времен гражданской войны Василию Чапаеву. Его раздражал образ жизни русской молодежи с ее жадным увлечением западной «рок»-музыкой, с ее страстным стремлением модно одеваться, с ее безразличием к политике и равнодушием к труду. «Что они вообще сделали по-настоящему значительного?» — спрашивал он. Сам он в молодости учился на журналиста, но поехал добровольцем в Братск, где стал бурильщиком, потому что не мог, как он говорил, не включиться в 54-тысячную армию строителей, воздвигавших жизненно важную для народа стройку. «Партия сказала: «Надо», комсомол ответил: «Есть», — с бурным энтузиазмом продекламировал Саша (когда, вернувшись в Москву, я повторил этот старый комсомольский лозунг в присутствии моих русских знакомых, многих передернуло). Саша был членом партии, преподавателем марксизма-ленинизма в местном педагогическом институте, пропагандистом, пытавшимся мне внушить, что все мы — часть международного пролетариата и что я должен сбросить шоры, мешающие мне это понять и заставляющие считать себя американцем среднего класса. Саша заявлял, что он не жалеет о том, что последовал внутреннему зову патриотизма и романтики и отправился в Братск. Строительство плотины он вспоминает, как лучшее время своей жизни. «Это был наш Октябрь», — говорил он с энтузиазмом, сравнивая тринадцатилетний (с 1954 по 1967 гг.) период сооружения Братской высотной плотины с Октябрьской революцией 1917 г.

Подобно Джею Гэтсби, который будто вновь слышит рев болельщиков, снова и снова просматривая старые ленты о студенческих футбольных матчах, Саша повел нас на кинофильм о строительстве Братской высотной плотины; картину показывали в клубе, директор которого, некогда такой же комсомолец-энтузиаст, а ныне человек средних лет с брюшком, с любовью говорил о плотине как «о памятнике нашей юности». С нежностью вспоминая прошлое, Саша заново переживал все самые напряженные моменты эпопеи строительства: мучительную перевозку оборудования вверх по замерзшей Ангаре в разгар зимы, взрывание породы в ущелье, сооружение перемычек первой очереди. Он смаковал воспоминания о каждой мучительной холодной ночи, когда еще не было электричества в первые годы строительства. «Поэтому у нас был тогда такой высокий показатель рождаемости. Электричества нет, темно, и делать больше нечего», — смеясь, рассказывал он. Он помнил о каждом комарином укусе. «Но самая страшная атака комаров приходилась на июнь, точь-в-точь как нападение гитлеровских армий. Мы так и называли их — фашистами», — продолжал он, ухмыляясь.