Русские - [162]

Москвичи, имеющие связи в политических кругах, говорили о скрытом, но различимом разделении в структуре Центрального Комитета: на одном уровне — руководители, в чьих руках ключевые позиции власти; на другом — аппаратчики, пожизненно занимающие свои посты и являющиеся как бы адъютантами при руководителях, но имеющие репутацию слишком знающих, слишком образованных и практичных, чтобы считаться достаточно надежными для самых высоких постов. Три разных человека, имевших возможность близко наблюдать внутренние политические интриги, подчеркнули в разговоре со мной, что когда, например, имеется высокая вакансия, члены Политбюро обычно стараются найти подходящего кандидата с периферии, а не продвигать московских карьеристов, искушенных в интригах столичной жизни. В брежневский период в Политбюро был введен Динмухаммед Кунаев, партийный босс Казахстана (приятель Брежнева); секретарем ЦК по связям с зарубежными правящими коммунистическими партиями назначили Константина Катушева, извлеченного из Горького, где он был секретарем обкома; из Красноярска пригласили Владимира Долгих, который стал секретарем ЦК по отделу тяжелой промышленности; из Ростова был вызван Михаил Соломенцев, назначенный «премьер-министром» Российской Федерации.

Мне рассказывали, что между партийными технократами с их кандидатскими дипломами и руководителями отделов ЦК, пробившимися на верхние ступени партийной иерархии в качестве преданного протеже какого-нибудь могущественного партийного патрона, возникают отношения почти классовой ненависти. Один писатель рассказал мне о нескольких своих друзьях из ЦК, которые высмеивали руководителя своего отдела как политического неандертальца, грубого мужлана, издевались над его плебейской манерой носить под костюмом вязаный жилет или свитер вместо белой рубашки с галстуком, но при этом буквально лезли из кожи, чтобы как-то обратить на себя его благосклонное внимание. «Им приходится демонстрировать почтение, — сказал писатель. — Во власти этого человека решить, какое назначение они получат, смогут ли поехать на Запад, когда получат лучшую квартиру».

Партия насаждает этику инстинктивной преданности вышестоящим значительно интенсивнее, чем «уотергейтский» Белый дом при Ричарде Никсоне. Как объяснил мне один ученый, основываясь на личном опыте контактов с партийными кругами, «человек, имеющий собственное мнение, оказывается в затруднительном положении, так как суть игры состоит в понимании желаний начальства, а еще лучше — в предупреждении их.

Плохо приобрести репутацию человека, с которым тяжело работать, или человека слишком знающего». Но преданность вознаграждается, как уверял меня честолюбивый и начинающий приобретать известность партийный журналист, с которым я познакомился в Мурманске. Его лично раздражала серость, ограниченность бюрократов, ставших местными начальниками благодаря партийным связям. «Они как были простыми слесарями, так и остались ими, — жаловался он. — И если только они не попадут в скандальную историю, заведя, например, интрижку с дочкой партийного босса, их никогда не понизят в должности. Они могут развалить предприятие, которым руководят, — будь то небольшой заводик или театр, — но тогда «слесаря» просто переводят на другую должность — руководителя симфонического оркестра или директора колхозного рынка. Будучи человеком партии, он никогда не получит должность ниже уровня директора. Так работает наша система». Но подобные сетования не помешали этому красивому, со вкусом одетому молодому человеку, любителю ярких галстуков и хорошеньких девушек, буквально тут же начать рассказывать о своих собственных служебных успехах, о том, что он получил неплохую для своих 30 лет должность, и теперь уже с одобрительным оттенком говорить о том, что партия «руководит всем» и что у него тоже есть «добрые друзья». Атмосфера Тэмени-холла импонировала и ему. Именно эта практическая сторона политики протекционизма часто не отражается в абстрактном представлении о типичном советском коммунисте.

Однажды во время заключительного совещания на высшем уровне между Никсоном и Брежневым в Ялте я разговорился с высокопоставленным партийным журналистом, который достаточно много бывал на Западе и общался с иностранцами, чтобы позволить себе иногда быть откровенным. Он рассказывал о войне и вспоминал, как под влиянием взлета патриотических чувств тогда вступил в партию. Я спросил его, из как их побуждений вступают в партию в наши дни.

— Из идеологических соображений, — ответил он скромно. Я скептически посмотрел на него, разочарованный таким стандартным ответом.

— А что такое для вас идеология?

— Для меня? Это — наше обещание будущего рая, — сказал он с усмешкой, обесценивая таким образом свое предыдущее высказывание. Это — справедливое общество равных с равными возможностями для всех. Это — минимум работы и масса свободного времени, чтобы каждый мог заниматься тем, что ему нравится.

Он остановился, посмотрел на меня внимательно и, перед тем как прикурить сигарету, продолжал:

— Конечно, все это звучит идеалистически в сравнении с той политической действительностью, которую мы наблюдаем каждый день. Наши люди видят и ошибки, и недостатки, и дрязги, происходящие вокруг них, но они думают; «Ладно, через десять-двадцать лет настоящая линия партии восторжествует». Кто-то подошел и прервал наш разговор. Но когда мы снова остались одни, я вернулся к теме идеализма, так как из некоторых его высказываний об американской молодежи и Вьетнамской войне заключил, что он считает молодых американцев большими идеалистами, чем поколение, к которому принадлежат его собственные взрослые дети.