Русские - [163]

— В вашей стране есть идеалисты, которые пытаются построить лучшее общество, — сказал я, — но, по моим наблюдениям, настоящие идеалисты живут далеко от Москвы. Я их видел в таких местах, как Сибирь или Мурманск. А в Москве я встречаю больше циников, приспособленцев, больше людей, стремящихся к собственной выгоде.

— Вы абсолютно правы, — сказал он немного резко. — В Москве обстановка более циничная. Люди более материалистичны. Вы мне напоминаете одну молодую француженку, которая как-то сказала мне: «Мы терпеть не можем вас, чехов и русских, потому что вы стремитесь к материальным благам, а мы такой материализм отвергаем». Это верно. Наши люди сейчас материалистичны. Но вы должны понять, почему. Прошло уже 56–57 лет со времени революции. Более полустолетия! И теперь люди говорят: «Мы понимаем, какие жертвы требовались во время революции, гражданской войны, войны с немцами, в период коллективизации и первых пятилеток. Мы все это понимаем, но как насчет ваших обещаний? У меня только одна жизнь, и она коротка, так что я хочу получить что-нибудь и для себя. Не все только для будущего!» Таким образом, революционный энтузиазм идет на убыль. И это только естественно после столь долгого времени.

А когда мы перешли на тему об Уотергейтском деле, приближавшемся тогда к своей кульминации, я сказал: «Американцы восприняли его болезненно, но полагаю, что оно хорошо показало не только то, что в Америке происходят неприятности, но и то, что очень искренний политический идеализм действует и до сих пор. Говоря по правде, я был удивлен, когда обнаружил по приезде сюда, что в целом советское общество — это циничное общество и что в сравнении с ним американское общество, в конечном счете, не столь уж и цинично, скорее даже идеалистично». Он взглянул на меня, задумчиво кивнув головой в знак согласия, и с минуту ничего не отвечал. Затем неожиданно я услышал удивившее меня признание: «Я люблю Америку за ее идеализм», — проговорил он и быстро перевел разговор на другую тему.

Было бы неверным думать, что такова типичная позиция высокопоставленных партийных журналистов. Я не знаю, какая позиция типичная. Я знаю только, что это было искренне выраженное в частной беседе мнение одного из весьма либеральных журналистов в дни советско-американского сотрудничества. Полярной противоположностью, причем гораздо более известной на Западе, является тип журналиста, воплощаемый Юрием Жуковым. Этот седеющий щеголевато одетый человек с пухлым лицом, ярый пропагандист холодной войны, ответственный работник «Правды», который успешнее, чем какой-либо другой известный советский пропагандист, играет роль «правоверного» советского человека. Он — как бы московский Джо Олсоп, которого сам Жуков иногда гневно цитировал, приводя доказательства опасного влияния «американских правых кругов». Регулярно выступающий в телевизионных передачах, проводимых прямо из его заставленного книгами кабинета, Жуков, этот человек лет шестидесяти пяти, имеющий две хорошие дачи, просторную квартиру в Москве и машину с личным шофером, часто выступает как выразитель мнений твердолобых советских консерваторов. Как раз перед тем, как Москва перестала глушить «Голос Америки», он обратился к телезрителям с призывом не слушать иностранные радиостанции, предостерегая советских людей о том, что это — идеологические интервенты, использующие «наш родной русский язык для распространения лжи».

Справедливости ради надо сказать, что во время расцвета советско-американских торговых отношений, Жуков однажды пытался изменить широко распространенное ошибочное представление об американском ленд-лизе во время Второй мировой войны как о поставках, состоящих якобы только из консервированного колбасного фарша; Жуков указал, что американцы посылали танки, грузовые автомобили, джипы и другое оборудование. Однако более привычная позиция этого журналиста — позиция запевалы в идеологическом поединке с Западом. После вторжения в Чехословакию в 1968 г. его голос был первым в хоре голосов, кричавших об опасности «чехословацкой контрреволюции» и отпускавших провокационные замечания в адрес югославского вождя Тито. В течение долгих подготовительных маневров к конференции по вопросам европейской безопасности Жуков обвинял Запад в попытках посредством шантажа заставить Москву и ее союзников открыть границы для подрывной деятельности «империалистических стран» в обмен на конференцию на широкой основе между Востоком и Западом, которой добивалась Москва. В одном своем поистине беспримерном выступлении он обвинил большую часть ведущих западных газет — «Нью-Йорк таймс», «Вашингтон пост», «Лос-Анджелес таймс», лондонские «Таймс» и «Дейли телеграф», французские «Ле Монд» и «Фигаро», а также западногерманскую «ДиВельт» — в проведении «яростной кампании» против разрядки. Некоторые его коллеги из «Правды» говорили мне, что это заявление поставило их в неловкое положение.

Когда появился «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, Жуков взял на себя роль представителя молчаливого советского большинства, зачитывая с экрана телевизора возмущенные отклики читателей на книгу, проникнутые тем квасным патриотизмом и злобной яростью, которые испытывали некоторые американцы к движению за мир во время Вьетнамской войны. При личном общении Жуков оказывается во многом таким же, каким предстает в своих писаниях. Вскоре после выступления с нападками на «Архипелаг ГУЛАГ» Жуков пригласил западных корреспондентов зайти посмотреть получаемые им письма. Как-то раз под вечер он читал нам вслух письма против Солженицына, то и дело переходя с русского на резкий, с акцентом, но вполне приличный английский. Он обошел молчанием вопрос о том, видел ли он сам книгу, но резко возражал против попытки Солженицына вновь поднять тему сталинизма. Жуков сказал нам, что в телевизионной программе он не читал наиболее злобных писем, так как не хочет, чтобы его обвинили в травле Солженицына и Андрея Сахарова. Кто-то спросил, не получил ли он писем в поддержку этих двух людей. «К сожалению, нет, — ответил он по-русски с сарказмом. — Их, наверно, послали в Нью-Йорк таймс». Перед нашим уходом была сделана групповая фотография собравшихся вместе с Жуковым. Через несколько дней он позвонил Джону Шоу из журнала «Тайм» и спросил, есть ли у него «Архипелаг ГУЛАГ» и не может ли он дать книгу на несколько дней. Шоу послал ему свой экземпляр.