Русские - [160]

Такое откровенное признание в разочарованности со стороны советского должностного лица, воспитанного в партийной семье, еще более разожгло мое любопытство: а во что же на самом деле верят советские люди? Являются ли их антиправительственные анекдоты свидетельством пассивного несогласия с принятой идеологией или просто безвредным способом дать выход своим чувствам? Что такое их цинизм, проявляемый в частных беседах, — признак глубокого неверия или поверхностное выражение разочарования, вызванного ложью и лицемерием советской общественной жизни, не касающееся основ твердой веры в саму систему? Являются ли интеллигенты, занимающие достаточно высокое положение в обществе, отдельной группой, настолько отличной, скажем, от членов партии, что их скептицизм отражает скорее точку зрения узкого круга, а не широких слоев населения? Или в этом сплаве идеолога и лояльности вера переплетается с неверием? В конце концов, ведь русский переводчик, объяснивший мне, что русские не обращают внимания на полотнища с высокопарными партийными лозунгами, тем не менее очень убежденно сказал: «Наш идеал, идеал социализма, когда люди работают для общего блага, намного выше вашего стремления к выгоде, даже если этот идеал и не осуществлен до сих пор». Историк, рассказавший о полнейшем безразличии гулявших в Кисловодском парке к речи Брежнева, предостерег меня: «Не думайте, что это — признак большого недовольства Брежневым. На него не очень жалуются». Цеховой мастер, который чуть не силой тащил рабочих на политзанятия и который пересказал мне несколько антипартийных анекдотов, имеющих хождение на заводах, также заявил: «Рабочие могут шуметь, критиковать, но они выступают лишь против отдельных лиц. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь обвинил партию или всю систему. Они могут рассказывать анекдоты о Хрущеве или Брежневе, — продолжал он, поправив очки и пригладив волосы мускулистой рукой. — Могут нарисовать на стенгазете карикатуру на человека с большим животом и мохнатыми бровями (Брежнев) или подшучивать над его манерой говорить, будто у него каша во рту, потому что рабочие чувствуют, что могут быть более откровенными в таких вещах, чем интеллигенты — ведь у них меньше оснований бояться; они знают, что промышленность в них нуждается. Они видят, что вокруг не все ладно, но они обвиняют в этом директора своего завода или других должностных лиц, но не партию. Система не виновата. И Ленин, несмотря на анекдоты, в действительности выше критики. Для них все, что сказал Ленин, — верно».

Конечно, 14 миллионов коммунистов нельзя подогнать под один шаблон. Невозможно сравнивать позицию шестидесятилетнего человека, смолоду вступившего в партию, выросшего при Сталине, пережившего романтику первых лет борьбы за коммунистические идеалы и как-то сумевшего выжить во время террора 30-х годов, с позицией молодого члена партии, человека не старше 30, который никогда непосредственно на себе не ощущал, что такое сталинизм, и который родился при уже сложившейся системе. У коммунистов средних лет, вступивших в сознательный возраст во времена, когда Хрущев ниспровергал Сталина, — свой особый подход, более трезвый и критический, чем у старшего или у младшего поколения. У меня создалось также впечатление, что чем дальше отъезжаешь от больших городов с их интенсивной политической жизнью, таких, как Москва и Ленинград, тем больше шансов встретить простых людей с меньшими идеологическими претензиями, но, возможно, с более искренними идеалами. Партийные аппаратчики со своими особыми привилегиями и политическим прагматизмом руководителей-бюрократов совсем не похожи на рядовых рабочих и крестьян, которых вербуют в партию. Припоминаю, как однажды после полудня я пил пиво в поезде с загорелым строителем, членом партии, родом с Украины. Для него партийный билет стал путевкой на строительство Асуанской плотины в Египте, где он за три года заработал кучу денег в сертификатных рублях и право тратить их в специальных магазинах. Вернувшись в Россию, он накупил себе всякого добра, включая черную «Волгу», точно как у начальства. Так, принадлежность к партии стала для этого человека источником материальных благ. В другой раз в Узбекистане я побывал в гостях у знатного тракториста, Героя Социалистического Труда. Он тоже был членом партии. Мало того, он действительно производил впечатление прямолинейного человека, эдакого сильного простого труженика полей, полного веры в значимость достигнутого им и его товарищами — свершившегося на его глазах превращения полупустынной Голодной степи в хлопковые поля. За свой труд он был удостоен наград и почестей, ему с семьей предоставили скромный, но удобный дом. Он и не мечтал о такой жизни, когда переселялся в эти богом забытые среднеазиатские степи. Он больше верил результатам, чем лозунгам, и не выказывал охоты сравнивать свою жизнь с какой-либо другой.

«Большинство людей, партийные они или нет, об идеологии не думает, а просто принимает вещи такими, как они есть», — заметил один московский юрист. Это мнение высказывали многие, в том числе и Геннадий, совхозный бухгалтер, который давно разуверился во всех лозунгах, но не считал себя типичным примером, так как был интеллигентом. Он знал по опыту, что сельские народные массы достаточно хорошо разбираются, что к чему, чтобы не относиться всерьез к заявлениям в печати о советских достижениях. «Но они все же верят в систему, — сказал Геннадий, — Они не знают ничего другого и довольствуются тем, что есть».