Русские патриархи, 1589–1700 гг - [199]
При всей сложности и неоднозначности исторических взглядов и оценок митрополичьих и патриарших летописцев очевидно, во–первых, что старые концепции и объяснения событий их часто не удовлетворяли, во–вторых, идея богоизбранности России и ее особого места в мире целиком захватывала умы. Строго говоря, она волновала всех русских книжников того времени и отразилась во множестве сказании и повестей, использованных патриаршими летописцами. Однако благодаря глубоким знаниям и доступу к крупным библиотекам сотрудники Иоакима пытались свести разноголосицу воедино и синтезировать пестроту высказанных в литературе мнении в обобщающих трудах.
Важно подчеркнуть, что иоакимовские летописцы, как правило, не занимались сочинительством, входившим в их времена в моду, но стремились — в духе своего покровителя–патриарха — лишь навести порядок в той массе летописных и хронографических статей, сказаний и легенд, которые уже накопились вокруг каждого этапа русской истории. Любознательных россиян в особенности волновали события, свидетельствующие о месте нашей истории в мировой — от Адама до современности. Образованных книжников объединяло твердое убеждение, что Российское царство есть самое славное и грозное. Для сочинителей и переписчиков великого множества кратких летописцев (чем не брезговали и сотрудники чудовского скриптория) характерно было представление, что с определенного момента за пределами Руси реальной истории не существует вовсе — а орды, крестоносцы, драконы и прочие страшила и диковины являются из неудобнознанных сказочных стран, тридевятых царств, куда стремятся, не покидая самоходных печей, одни Иваны–дураки.
Так и писали бы только об истории Руси, даже отдельного ее города или уезда, как стало чрезвычайно модно в последней четверти XVII в. Ан нет! Общество, читатель, которому адресовались краткие летописцы, требовал, чтобы ему ясно обозначили место отечественной истории в мировой. Требовалось это отнюдь не для познания Ойкумены: на то существовали карты и Атласы Меркатора (Великий и Малый), подробные хронографы и бытовавшая среди российских книголюбов масса переводных сочинении по всеобщей истории. Для грамотных в иноземных языках — их особенно много было среди купцов и приказных, но число быстро росло и при Государевом дворе — в библиотеках имелось изобилие античной и новой исторической и географической литературы. Бояре же получали обязательную дозу свежих знаний об окружающем мире на еженедельных информационных заседаниях Думы.
Тем не менее классикой популярности стал краткий летописец, в котором по Сотворении мира фигурируют Ной (после него иногда Александр Македонский и кесарь Август), Богородица со Святым семейством — и появление на Руси в 1155 г. чудотворного образа Владимирской Богоматери, написанного «с натуры» евангелистом Лукой. Описание явления в счастливом «уделе пресвятой Богородицы» ее образа сразу после статьи об Успении говорило довольным россиянам, что история их богохранимой страны является непосредственным продолжением священной истории. Даже яркий публицист внешней экспансии Игнатий Римский–Корсаков признавал, что «православное Великороссийское государство — жребий самой Богоматери, ее помощью расширился, ее пособием утвердился, ее хранением в своей крепости доселе пребывает и ее утверждением враги свои и супостаты преславно побеждает!».
Образ Владимирской Богоматери прославлен на Руси паче иных чудесами государственными, дарованием дружинам русских князей преславных побед над «злобожными татарами», утишением мятежей и междуусобиц, не говоря уже о самоличном, практически без помощи земного воинства, ограждении страны от нашествия ужасного Тимура Тамерлана. Однако даже идея жребия .Богородицы не могла быть, как отметил друг патриарха Иоакима Игнатий, по строгому рассуждению, ограничена Россией: «всяк град и страна христианская ея святым стоит заступлением… вся вселенная… за грехи наша была бы истреблена, если бы ходатайством своим Мать милосердия к милости благоутробие Его не преклоняла» [311].
Еще более шатким основанием претензии на уникальность российской истории была концепция имперского наследия. Идея Третьего Рима сама по себе уже отнюдь не радовала патриарших летописцев. Лишь раз составитель патриаршего свода 1680–х г. позволил себе в одном из приведенных им вариантов повести «О зачале царствующего града Москвы» оставить строки: «Вся убо христианская царства в конец приидоша и снидошася во едино царство нашего великого государя по пророческим книгам, то есть Российское царство: два убо Рима падоша, третий же стоит, а четвертому не быта. Поистине же сей град именуется Третий Рим».
При последующем редактировании и эти фразы выпали. Ведь с убеждением, что Первый Рим погиб, отпав от правой веры в латинскую ересь, связано было заключение, что и благочестивый Царьград не устоял перед мусульманским натиском «за умножение грехов». Если же благочестие не является твердой гарантией того, что царство «стоит и стоять будет», сомнительной оказывается и вечность миссии Третьего Рима! Более того, греческое православное духовенство, оказавшееся под властью султана, патриарх Иоаким считал благочестивым — вопреки староверам и прочим инакомыслящим книжникам вроде Арсения Суханова.
