Русская поэзия XVIII века - [57]

Не выдумать и ввек: зари багряны персты,

И райский крин, и Феб, и небеса отверсты[324]!

Так громко, высоко!.. а нет, не веселит,

И сердца, так сказать, ничуть не шевелит!»

Так дедовских времен с любезной простотою

Вчера один старик беседовал со мною.

Я, будучи и сам товарищ тех певцов,

Которых действию дивился он стихов,

Смутился и не знал, как отвечать мне должно;

Но, к счастью – ежели назвать то счастьем можно,

Чтоб слышать и себе ужасный приговор, —

Какой-то Аристарх с ним начал разговор.

«На это, – он сказал, – есть многие причины;

Не обещаюсь их открыть и половины.

А некоторы вам охотно объявлю.

Я сам язык богов, поэзию, люблю,

И нашей, как и вы, утешен так же мало;

Однако ж здесь, в Москве, толкался я бывало

Меж наших Пиндаров и всех их замечал:

Большая часть из них – лейб-гвардии капрал,

Асессор, офицер, какой-нибудь подьячий

Иль из кунсткамеры антик, в пыли ходячий,

Уродов страж, – народ все нужный, должностной;

Так часто я видал, что истинно иной

В два, в три дни рифму лишь прибрать едва успеет,

Затем что в хлопотах досуга не имеет.

Лишь только мысль к нему счастливая придет,

Вдруг било шесть часов! уже карета ждет;

Пора в театр, а там на бал, а там к Лиону[325],

А тут и ночь… Когда ж заехать к Аполлону?

Назавтра, лишь глаза откроет, – уж билет:

На пробу[326] в пять часов… Куда же? В модный свет,

Где лирик наш и сам взял Арлекина ролю.

До оды ль тут? Тверди, скачи два раза к Кролю[327];

Потом опять домой: здесь холься да рядись;

А там в спектакль, и так со днем опять простись!»

К тому ж у древних цель была, у нас другая:

Гораций, например, восторгом грудь питая,

Чего желал? О! он – он брал не с высока,

В веках бессмертия, а в Риме лишь венка

Из лавров иль из мирт, чтоб Делия сказала:

«Он славен, чрез него и я бессмертна стала!»

А наших многих цель – награда перстеньком,

Нередко сто рублей иль дружество с князьком,

Который отроду не читывал другова,

Кроме придворного подчас месяцеслова,

Иль похвала своих приятелей; а им

Печатный всякий лист быть кажется святым.

Судя ж, сколь разные и тех и наших виды,

Наверно льзя сказать, не делая обиды

Ретивым господам, питомцам русских муз,

Что должен быть у них и особливый вкус

И в сочинении лирической поэмы

Другие способы, особые приемы;

Какие же они, сказать вам не могу,

А только объявлю – и, право, не солгу, —

Как думал о стихах один стихотворитель,

Которого трудов «Меркурий» наш, и «Зритель»[328],

И книжный магазин, и лавочки полны.

«Мы с рифмами на свет, – он мыслил, – рождены;

Так не смешно ли нам, поэтам, согласиться

На взморье в хижину, как Демосфен, забиться[329],

Читать да думать все, и то, что вздумал сам,

Рассказывать одним шумящим лишь волнам?

Природа делает певца, а не ученье;

Он не учась учен, как придет в восхищенье;

Науки будут всё науки, а не дар;

Потребный же запас – отвага, рифмы, жар».

И вот как писывал поэт природный оду:

Лишь пушек гром подаст приятну весть народу,

Что Рымникский Алкид[330] поляков разгромил

Иль Ферзен[331] их вождя Костюшку[332] полонил,

Он тотчас за перо и разом вывел: Ода[333]!

Потом в один присест: такого дня и года?

«Тут как?… Пою!.. Иль нет, уж это старина!

Не лучше ль: Даждь мне, Феб!.. Иль так: Не ты одна

Попала под пяту, о чалмоносна Порта!

Но что же мне прибрать к ней в рифму, кроме черта?

Нет, нет! нехорошо; я лучше поброжу

И воздухом себя открытым освежу».

Пошел и на пути так в мыслях рассуждает:

«Начало никогда певцов не устрашает;

Что хочешь, то мели! Вот штука, как хвалить

Героя-то придет! Не знаю, с кем сравнить?

С Румянцевым его, иль с Грейгом, иль с Орловым[334]?

Как жаль, что древних я не читывал! а с новым —

Неловко что-то все. Да просто напишу:

Ликуй, Герой! ликуй, Герой ты! возглашу.

Изрядно! Тут же что! Тут надобен восторг!

Скажу: Кто завесу мне вечности расторг?

Я вижу молний блеск! Я слышу с горня света

И то, и то… А там?., известно: многи лета!

Брависсимо! и план и мысли, все уж есть!

Да здравствует поэт! осталося присесть.

Да только написать, да и печатать смело!»

Бежит на свой чердак, чертит, и в шляпе дело!

И оду уж его тисненью предают,

И в оде уж его нам ваксу продают!

Вот как пиндарил[335] он, и все, ему подобны,

Едва ли вывески надписывать способны!

Желал бы я, чтоб Феб хотя во сне им рек:

«Кто в громкий славою Екатеринин век

Хвалой ему сердец других не восхищает

И лиры сладкою слезой не орошает,

Тот брось ее, разбей, и знай: он не поэт!»

Да ведает же всяк по одам мой клеврет,

Как дерзостный язык бесславил нас, ничтожил,

Как лириков ценил! Воспрянем! Марсий ожил!

Товарищи! к столу, за перья! отомстим,

Надуемся, напрём, ударим, поразим!

Напишем на него предлинную сатиру

И оправдаем тем российску громку лиру.

1794

«Всех цветочков боле…»

Всех цветочков боле

Розу я любил;

Ею только в поле

Взор мой веселил.

С каждым днем милее

Мне она была;

С каждым днем алее,

Все, как вновь, цвела.

Но на счастье прочно

Всяк надежду кинь:

К розе, как нарочно,

Привилась полынь.

Роза не увяла —

Тот же самый цвет;

Но не та уж стала:

Аромата нет!..

Хлоя! как ужасен

Этот нам урок!

Сколь, увы! опасен

Для красы порок!

‹1795›

Дуб и трость [336]

Дуб с Тростию вступил однажды в разговоры:

«Жалею, – Дуб сказал, склоня к ней важны взоры, —

Жалею, Тросточка, об участи твоей!