Русская поэзия XVIII века - [55]

Из своего «приятного уголка» под «тихим кровом» писатели-сентименталисты выходили к читающей публике с произведениями, которые жадно поглощались ею, изнемогавшей в ожидании непритязательного, живого, от души к душе направленного слова. Так было с «Бедной Лизой» Карамзина. Так было и с песней Дмитриева «Стонет сизый голубочек…» (1792), которая нынче кажется наивной, но которую и полвека спустя пели русские люди.

Истинная поэзия, с точки зрения Дмитриева, та, которая находит пути не к уму, а к сердцу читателя, умеет сделать его чувствительным (не плаксивым, а отзывчивым на чужие движения души).

Но Дмитриев был не только чувствительным в своих стихах. Он был и раздумчивым, как в «Апологах» (над наивной философичностью которых, впрочем, подшучивали впоследствии Пушкин и Языков), и нравоучительным, как в баснях (которые предшествовали и крыловским и еще долгое время читались наряду с ними), и ироничным, как в сказке «Модная жена» (которая уже при его жизни стала классической). В своих эпиграммах Дмитриев боролся с графоманами, с последними приверженцами классицизма, которые удаляли поэзию от жизненной достоверности, превращали ее в набор общих мест, с журналистами, злорадно нападавшими на новую поэзию.

К Дмитриеву с неизменным почтением относились самые разные писатели – Державин, Карамзин, Жуковский, Пушкин, Дельвиг, Баратынский, Языков, Вяземский, Бестужев, Кюхельбекер, Белинский и многие другие. В решающую заслугу Дмитриеву ставилось то, что он «совершил переворот в поэтическом языке», сведя поэзию с одических высот, приноровив ее к выражению непосредственных и непритязательных переживаний «чувствительного сердца», которые, как выяснилось, имеют не меньше прав на поэтическое бессмертие, чем высокие, но абстрактные идеалы, воспеваемые в торжественных одах. «В стихотворениях Дмитриева, по их форме и направлению, – писал В. Г. Белинский, – русская поэзия сделала значительный шаг к сближению с простотою и естественностью, словом, с жизнью и действительностью».

Е. Лебедев

Модная жена [312]

Ах, сколько я в мой век бумаги исписал!

Той песню, той сонет, той лестный мадригал[313];

А вы, о нежные мужья под сединою!

Ни строчкой не были порадованы мною.

Простите в том меня; я молод, ветрен был,

Так диво ли, что вас забыл?

А ныне вяну сам; на лбу моем морщины

Велят уже и мне

Подобной вашей ждать судьбины

И о Цитерской стороне[314]

Лишь в сказках вспоминать; а были, небылицы,

Я знаю, старикам разглаживают лицы:

Так слушайте меня, я сказку вам начну

Про модную жену.

Пролаз в течение полвека

Все полз да полз, да бил челом,

И наконец таким невинным ремеслом

Дополз до степени известна человека,

То есть стал с именем, – я говорю ведь так,

Как говорится в свете:

То есть стал ездить он шестеркою в карете;

Потом вступил он в брак

С пригожей девушкой, котора жить умела,

Была умна, ловка

И старика

Вертела как хотела;

А старикам такой закон,

Что если кто из них вскружит себя вертушкой,

То не она уже, а он

Быть должен наконец игрушкой;

Хоть рад, хотя не рад,

Но поступать с женою в лад

И рубль подчас считать полушкой.

Пролаз хотя пролаз, но муж, как и другой,

И так же, как и все, ценою дорогой

Платил жене за нежны ласки;

Узнал и он, чтó блонды[315], каски[316],

Чтó креп[317], лино-батист[318], тамбурна кисея[319].

Однажды быв жена – вот тут беда моя!

Как лучше изъяснить, не приберу я слова —

Не так чтобы больна, не так чтобы здорова,

А так… ни то ни се… как будто не своя,

Супругу говорит: «Послушай, жизнь моя,

Мне к празднику нужна обнова:

Пожалуй, у мадам Бобри купи тюрбан;

Да слушай, душенька: мне хочется экран

Для моего камина;

А от нее ведь три шага

До английского магазина;

Да если б там еще… нет, слишком дорога!

А ужасть как мила!» – «Да что, мой свет, такое?» —

«Нет, папенька, так, так, пустое…

По чести, мне твоих расходов жаль». —

«Да что, скажи, откройся смело;

Расходы знать мое, а не твое уж дело». —

«Меня… стыжусь… пленила шаль;

Послушай, ангел мой! она такая точно,

Какую, помнишь ты, выписывал нарочно

Князь для княгини, как у князя праздник был».

С последним словом прыг на шею

И чок два раза в лоб, примолвя: «Как ты мил!» —

«Изволь, изволь, я рад со всей моей душею

Услуживать тебе, мой свет! —

Был мужнин ей ответ. —

Карету!.. Только вряд поспеть уж мне к обеду!

Да я… в Дворянский клуб оттоле заверну». —

«Ах, мой жизненочек! как тешишь ты жену!

Ступай же, Ванечка, скорее». – «Еду, еду!»

И Ванечка седой,

Простясь с женою молодой,

В карету с помощью двух долгих слуг втащился,

Сел, крякнул, покатился.

Но он лишь со двора, а гость к нему на двор —

Угодник дамский, Миловзор.

Взлетел на лестницу и прямо порх к уборной.

«Ах! я лишь думала! как мил!» – «Слуга покорной». —

«А я одна». – «Одне? тем лучше! где же он?» —

«Кто? муж?» – «Ваш нежный Купидон». —

«Какой, по чести, ты ругатель!» —

«По крайней мере я всех милых обожатель.

Однако ж это ведь не ложь,

Что друг мой на него хоть несколько похож». —

«То есть он так же стар, хотя не так прекрасен». —

«Нет! Я вам докажу». – «О! этот труд напрасен». —

«Без шуток, слушайте: тот слеп, а этот крив;

Не сходны ли ж они?» – «Ах, как ты злоречив!» —

«Простите, перестану…

Да! покажите мне диванну: