Русская поэзия XVIII века - [51]

Но Муравьев «замечателен по своему нравственному направлению» и как заметный государственный деятель конца XVIII – начала XIX века. В общественной жизни он руководствовался теми же принципами, что и в творчестве, – гуманностью, сердечностью, уважением к достоинству другого человека. Будучи сенатором, товарищем министра народного просвещения и попечителем Московского университета вплоть до самой кончины в 1807 году, он в то же время постоянно подчеркивал: «Величество мое в душе моей, а не… в чинах». С достойной уважения настойчивостью проповедовал он идеи Адама Смита и Руссо своим вельможным воспитанникам – великим князьям Александру (будущему императору) и Константину. И, как знать, не будь этих гуманных уроков, смягчавших характер и облагораживавших ум, осуществилось бы – хотя и кратковременное – «дней Александровых прекрасное начало» (Пушкин) и возникла бы у Александра, например, великая идея Лицея, воспитавшего для России Пушкина и декабристов?… Конечно, царственные воспитанники остались глухи ко многим благородным призывам Муравьева к добру, справедливости, человечности. Зато этим призывам хорошо вняли оба его сына – будущие декабристы Александр и Никита (автор конституции Северного общества), а также его родственник, воспитывавшийся в доме Муравьева, – Константин Николаевич Батюшков. В этом доме по окончании Лицея часто бывал и Пушкин; он любил светлую атмосферу внутренней раскрепощенности и сердечности, царившую здесь. Об этих встречах «у беспокойного Никиты» Пушкин вспоминал в десятой главе «Евгения Онегина». Под влиянием Муравьева-старшего развивался и сын его родной сестры – декабрист Михаил Лунин…

Сыновья и племянник – на общественном, а Батюшков – на поэтическом поприще воплотили лучшие замыслы этого замечательного литератора и человека, «доделав то, что он не довершил».

А. Архангельский

Богине Невы

Протекай спокойно, плавно,

Горделивая Нева,

Государей зданье славно[296]

И тенисты острова!

Ты с морями сочетаешь

Бурны росски озерá

И с почтеньем обтекаешь

Прах великого Петра[297].

В недре моря Средиземна

Нимфы славятся твои:

До Пароса и до Лемна[298]

Их промчалися струи.

Реки гречески стыдятся,

Вспоминая жребий свой,

Что теперь на них глядятся

Бостанжи с кизляр-агой[299];

Между тем как резвых граций

Повторяешь образ ты,

Повергая дани наций

Пред столпами Красоты.

От Тамизы[300]и от Тага[301]

Стая мчится кораблей,

И твоя им сродна влага

Расстилается под ней.

Я люблю твои купальни,

Где на Хлоиных красах

Одеянье скромной спальни

И амуры на часах[302].

Полон вечер твой прохлады,

Берег движется толпой,

Как волшебной серенады,

Слух наносится волной.

Ты велишь сойти туманам:

Зыби кроет тонка тьма,

И любовничьим обманам

Благосклонствуешь сама.

В час, как смертных препроводишь,

Утомленных счастьем их,

Тонким паром ты восходишь

На поверхность вод своих.

Быстрой бегом колесницы

Ты не давишь гладких вод,

И сирены вкруг царицы

Поспешают в хоровод.

Въявь богиню благосклонну

Зрит восторженный пиит,

Что проводит ночь бессонну,

Опершися на гранит.

1794

Ночь

К приятной тишине склонилась мысль моя;

Медлительней текут мгновенья бытия.

Умолкли голоса, и свет, покрытый тьмою,

Зовет живущих всех ко сладкому покою.

Прохлада, что из недр пространный земли

Восходит вверх, стелясь, и видима в дали

Туманов у ручьев и близ кудрявой рощи

Виется в воздухе за колесницей нощи,

Касается до жил и освежает кровь!

Уединение, молчанье и любовь

Владычеством своим объемлют тихи сени,

И помавают им согласны с ними тени.

Воображение, полет свой отложив,

Мечтает тихость сцен, со зноем опочив.

Так солнце, утомясь, пред западом блистает,

Пускает кроткий луч и блеск свой отметает.

Ах! чтоб вечерних зреть пришествие теней,

Что может лучше быть обширности полей?

Приятно мне уйти из кровов позлащенных

В пространство тихое лесов невозмущенных,

Оставив пышный град, где честолюбье бдит,

Где скользкий счастья путь, где ров цветами скрыт.

Здесь буду странствовать в кустарниках цветущих

И слушать соловьев, в полночный час поющих;

Или облокочусь на мшистый камень сей,

Что частью в землю врос и частию над ней.

Мне сей цветущий дерн свое представит ложе.

Журчанье ручейка, бесперестанно то же,

Однообразием своим приманит сон.

Стопами тихими ко мне приидет он

И распрострет свои над утомленным крилы,

Живитель естества, лиющий в чувства силы.

Не сходят ли уже с сих тонких облаков

Обманчивы мечты, и между резвых снов

Надежды и любви, невинности подруги?

Уже смыкаются зениц усталы круги.

Носися с плавностью, стыдливая луна;

Я преселяюся во темну область сна.

Уже язык тяжел и косен становится.

Еще кидаю взор – и все бежит и тьмится.

1776, 1785 (?)

Николай Карамзин (1766–1826)

Имя Карамзина прочно и навсегда связалось в читательском сознании с его прозаическими произведениями. Как самобытного лирика его вспоминают гораздо реже. А между тем и в развитие отечественной поэзии он внес существенный вклад.

Родился Николай Михайлович Карамзин 1 декабря 1766 года под Симбирском в дворянской семье. Детство его прошло на берегу Волги – величавой реки, «священнейшей в мире» (как она названа в одном из его стихотворений). Образование получил в пансионе профессора Московского университета Шадена, где давались широкие гуманитарные знания. Послужной список писателя был весьма кратким: примерно один год (1783–1784) находился Карамзин на военной службе, а после никогда нигде не служил. Отдавшись писательской деятельности, он стал одним из первых русских профессиональных литераторов.