Русская литература: страсть и власть - [57]

Исторически эти неврозы

Объясняются болью за всех,

Переломным сознаньем и бытом.

Эту нервность, и бледность, и пыл,

Что неведомы сильным и сытым,

Позже в женщинах Чехов ценил,

Меж двух зол это зло выбирая,

Если помните… ветер в полях,

Коврин, Таня, в саду дымовая

Горечь, слезы и черный монах.

А теперь и представить не в силах

Ровной жизни и мирной любви.

Что однажды блеснуло в чернилах,

То навеки осталось в крови.

<…> Это жизнь? Между прочим, и это,

И не самое худшее в ней.

Это жизнь, это душное лето,

Это шорох густых тополей,

Это гулкое хлопанье двери,

Это счастья неприбранный вид,

Это, кроме высоких материй,

То, что мучает всех и роднит.

Кушнер лучше всех сумел сформулировать то, что дает нам Некрасов: «Это, кроме высоких материй, то, что мучает всех и роднит». Вот это ощущение родной, но неизбывной, кровной, близкой муки, с которым Некрасов к нам и приходит.

Место Некрасова в русской литературе – до сих пор место довольно двусмысленное и спорное. Трудно найти человека, который бы сегодня, как студенты на похоронах Некрасова, при словах, что он стоит рядом с Пушкиным и Лермонтовым, крикнул бы: «Выше! Выше!» Но я бы уверенно крикнул: «Если не выше, то рядом, очень близко!» Во всяком случае, вся дальнейшая русская поэзия так или иначе пошла от некрасовского корня, даже у таких несхожих авторов, как Блок и Бродский. Бродский просто прямой наш потомок по Некрасову. И прожили они одинаково – пятьдесят шесть лет. И тема любви у них решалась всегда одинаково – как желчная ссора, и противостояние, и нарочитая прозаизация русского стиха. «Любовная песнь Иванова» Бродского не случайно имеет подзаголовок «Подражая Некрасову».

Так вот, Некрасов, который сумел низвести до нашего с вами бытового, разночинного уровня небесную гармонию Пушкина и отчасти Лермонтова, почему-то оценивается сообразно с обидчивым заявлением Тургенева, который в июле 1855-го писал ему:

Стихи твои «К ***» – просто пушкински хороши – я их тотчас на память выучил, —

а в январе 1870-го заявлял:

Я убежден, что любители русской словесности будут еще перечитывать лучшие стихотворения Полонского, когда самое имя г. Некрасова покроется забвением[5].

Но мы видим, как оно покрылось забвением. Имя Полонского не каждый свяжет даже с самым известным его стихотворением, немногие вспомнят, что это ему обязаны мы романсом «Мой костер в тумане светит…». А имя Некрасова продолжает оставаться не просто живее всех живых – оно вызывает бешеные, абсолютно непримиримые споры. Кому-то кажется, что это совершенно не поэзия, чей-то слух попросту оскорблен, иные, прочитав некрасовское стихотворение «Так, служба! сам ты в той войне…», говорят, что более наглой клеветы на русский народ им не встречалось, и это, разумеется, доказывает, что поэзия Некрасова живет и побеждает. Потому что поэзия жива ровно до тех пор, пока она ненавистна.

Вспомним, кстати, и это стихотворение, которое очень любили процитировать в свое время все враги- ненавистники Некрасова.

– Так, служба! сам ты в той войне

Дрался – тебе и книги в руки,

Да дай сказать словцо и мне:

Мы сами делывали штуки.

Крестьянин рассказывает о партизанской войне. Крестьяне, увидав семью французов, бегущих с обозом, «сперва ухлопали мусью», причем без пули, пули не стали тратить – кулаками. Потом жена так убивалась по нем, что и жену из жалости, и ее, милую. Дети бегают, в голос, бедненькие, плачут. «Пришибли бедных поскорей / Да вместе всех и закопали». Чистое убийство из сострадания. Это очень по-некрасовски.

Некрасовская лирика крайне непривычна для любителя поэзии. Некрасов непривычен так же, как Бодлер, как Верлен с их внезапной эстетикой безобразного, которая во французской поэзии мало кем могла быть тогда представлена. Некрасов почти их двойник. Это такие русские «Цветы зла». И многие темы у них совпадают.

Некрасов – это торжество самой невероятной, детской, младенческой сентиментальности – можно ли читать без слез «Плач детей»? – в удивительном сочетании с жесткой, едкой, человеконенавистнической иронией, с ипохондрической желчью петербургского дня. Некрасов – это, как любил говорить Федор Сологуб, «сечь и солить сеченого», то есть мало того, что посечь, но еще и сверху посыпать солью. Это действительно в некрасовской природе.

Почему так происходит? Почему Некрасов низвел на землю небесную гармонию? Проще всего было бы сказать, что таков был его жизненный опыт. Или что это ответ на вопросы времени. Критика социологическая действительно так бы и ответила, и была бы совершенно права.

На самом деле Некрасов с самого начала, со сборника «Мечты и звуки», который он потом добросовестно уничтожил, более всего интересовался темой скандала, смерти, распада, разложения. И это можно было бы возвести к его родословной. Он был сыном нежной, сентиментальной страдалицы-матери, которая сбежала к его отцу-офицеру без родительского благословения. Что касается нравов этого отца-офицера, который, кажется, только к старости примирился с некрасовскими занятиями, с тем, что сын пошел по литературной части, то те, кто бывал в Карабихе, вспомнят рассказываемую там легенду, как крепостные разорили семейный склеп, надели череп Алексея Некрасова на палку и с ним шествовали по деревне. Такова была память о некрасовском папаше. Человеке, который избиениями загнал в гроб жену, который абсолютно не щадил собственных крестьян и который сыну запомнился прежде всего чудовищем. Не зря поэт говорил об отце еще при жизни как о псаре, имея в виду, конечно, не только его безумное увлечение псовой охотой.