Русская литература: страсть и власть - [58]

Тем не менее Некрасов – полноправный наследник обоих родителей. От них мучительная, детская, нежная сентиментальность, и вместе с тем азарт, и вместе с тем пресловутые карты, и вместе с тем безумная увлеченность охотой, не говоря уже о том, что Некрасов – лучший литературный политик во всей русской истории. Он умел виртуозно дать взятку цензору, причем давал эту взятку не только за картами, но и предлагая лучшие охотничьи угодья. Он десять лет, а потом еще три года в условиях полузапрета вел лучший русский журнал и в 1850-е годы сумел сделать «Современник» не просто популярным и читабельным, но прибыльным. Он первым начал платить литераторам серьезные гонорары. Он умел обойти цензуру и шел ради этого на полное забвение собственных принципов. У всех на памяти несчастный и, слава богу, несохранившийся мадригал Некрасова Муравьеву-вешателю, написанный после покушения Каракозова на Александра, прочитанный на обеде в Английском клубе в 1866 году и стоивший Некрасову репутации.

Когда я вспоминаю об этом злосчастном эпизоде, я с ужасом думаю о чистых руках всех этих обвинителей, которые Некрасову не могли это простить. Вот сидит Герцен за границей – пострадал человек, конечно, в Вятке в ссылке побывал, – но это человек, который свою жизнь и жизнь своих близких сумел превратить в полноценный хаос и ад. Человек, в котором удивительная мания моральной правоты сочеталась с какой-то органической, невероятной нечистоплотностью в личных отношениях. Человек, который свою бурную и страстную жизнь оправдывает во всем, а Некрасову не прощает сомнительных панаевских историй с огарёвским наследством, – Некрасову, который всю вину взял на себя!

После муравьевского мадригала Герцен пишет: «Браво, Некрасов… браво! <…> Признаемся… этого и мы от вас не ждали» – то есть наконец-то мы увидели всю меру низости, подлости и падения г-на Некрасова. И пишет это человек, сидящий в Лондоне, о человеке, который в Петербурге спасает единственный легальный журнал, спасает ценой собственной репутации! И тем не менее иной гражданский борец до сих пор вам скажет, что у Некрасова были ошибки и слабости, а Герцен – белое знамя русского либерализма, ничем не запятнанный и твердо стоящий на своих позициях.

Но проштудировав его биографию, мы не найдем ни одного не только сомнительного, но хотя бы этически двусмысленного поступка. Прочитав хронику его жизни, мы поражаемся тому упорству и той самозабвенной отваге, с которыми он возводил здание русской либеральной печати. Читая его лирику, мы видим перед собой образ одного из самых самомучительных, я бы сказал, самых мазохистских русских литераторов. Некрасов упорно и страстно ненавидит себя, спрашивает с себя, мучается бессонницей и на полях собственных воспоминаний делает пометку об этом самом муравьевском чтении: «Хорошую ночь я тогда провел». Писано это на полях черновика стихотворения:

Зачем меня на части рвете,

Клеймите именем раба?..

Я от костей твоих и плоти,

Остервенелая толпа!

Он всю жизнь первым сам себя терзает и на части рвет. И вот вопрос: за что? Вопрос для Некрасова фундаментальный. И проблема, разумеется, не в тех либеральных заблуждениях, за которые, по словам Ленина, он жестоко сам себя клеймил и называл их исторгнутым у лиры неверным звуком («У лиры звук неверный исторгала / Моя рука…). Ленин, кстати, был недурным литературным критиком. И уж в чем, в чем, а в той литературе, которую любил, он неплохо разбирался. Я думаю, что лучшие статьи о Толстом принадлежат его перу. Понимал он и Некрасова.

Конечно, Некрасов винил себя не за свои либеральные отступления. Я думаю, некрасовское имманентное чувство вины во многих отношениях проистекает оттого, что он на всю жизнь, и очень рано, уязвлен зрелищем чужого страдания. А в этом чужом страдании обязательно должен быть крайний, должен быть виноватый. Вот тот же Кушнер в одном своем недавнем стихотворении говорит:

Никто не виноват,

Что облетает сад,

Что подмерзают лужи,

Что город мрачноват,

А дальше будет хуже.

<…>

Что нам никто не рад

В созвездии Плеяд,

Что, если б мы узнали,

Что кто-то виноват,

Счастливей бы не стали.

Но сознание Некрасова устроено так, что для него должен быть виновный, и этот виновный – он сам. Всякий раз, как он видит страдания, – а зрение его устроено так, что «мерещится мне всюду драма», как сказал он сам, его сознание приковано к боли, – всякий раз ответчиком оказывается он. И тут, конечно, все будут вспоминать замечательное стихотворение «Вчерашний день, часу в шестом…», над которым многие довольно убедительно издевались. Вот, например, довольно точная, по-моему, элегантная пародия некрасовских же времен:

Вчерашний день, часу в шестом,

Зашел я на Сенную;

Там били женщину кнутом,

Крестьянку молодую.

Ни звука из ее груди,

И Музе я сказал: «Гляди!

Пускай она поплачет.

Ей ничего не значит».

Но тем не менее Некрасов был прав, называя свою музу не то что сестрой всякого страдания, а, пожалуй, виновницей всякого страдания.

Равнодушно слушая проклятья

В битве с жизнью гибнущих людей,

Из-за них вы слышите ли, братья,

Тихий плач и жалобы детей?

«В золотую пору малолетства