Русская литература: страсть и власть - [46]

Конечно, «Кавказский пленник» Толстого совершенно не про это. Тут промежуточный пока еще этап в долгой и очень интересной схеме толстовских отношений с исламом, и прежде всего с Кавказом. Для повести «Казаки» характерен еще некоторый ужас перед Кавказом и понимание, что кавказские традиции, кавказская аскеза, кавказский воинский долг вызывают у русского человека страх и непонимание. Этому противопоставлен добрый дядя Ерошка, который даже бабочку спасает от огня. А в «Кавказском пленнике» эти системы ценностей уже равносильны, и, между прочим, прямого-то конфликта между Жилиным и кавказцами нет. Жилина вообще воспринимают как друга, и больше того, герой способен спастись и выжить в той степени, в которой он примет местную систему ценностей. Он становится почти своим, и более того, многие его качества симпатичны горцам. У него никаких мировоззренческих установок, но у него есть гордость. Помните, как он переводчику велит сказать хозяину: «А ты ему, собаке, скажи, что, если он меня пугать хочет, так ни копейки ж не дам, да и писать не стану. Не боялся, да и не буду бояться вас, собак!» – и намеренно пишет письмо о выкупе так, чтобы оно до матери не дошло. Костылин же податлив, сразу демонстрирует готовность заплатить выкуп. У Жилина умелые руки, он может починить часы, он может починить ружье, он может починить замок – «днем ходит по аулу и рукодельничает». Он сделал Дине куклу и этим фактически спасся. В «Кавказских пленниках» Лермонтова и Пушкина есть некий эротический компонент – ничего этого у Толстого нет. Хотя Дине тринадцать лет и, в принципе, ее по местным законам уже пора выдавать замуж, но она очень инфантильна, она полюбила Жилина за куклу. И что замечательно, у Толстого в его были на маленьком пространстве важно все, даже порядок слов, – Жилин сделал ей куклу с носом, глазами и руками. Нос упоминается в первую очередь – большой горский нос. Эта кукла веселая – в пространстве, почти лишенном юмора. Потом наковырял в яме глины и из глины слепил Дине лошадь и курицу. Вот это художественное начало, которое есть в Жилине, удивительно гармонирует с собственным, пусть аскетическим, но абсолютно сакральным отношением горцев к искусству. Они его полюбили за то, что он умелец и художник.

По мысли Толстого, человек выживает в той степени, в какой он обладает добродетелями горцев, их профессионализмом во владении с оружием, их готовностью к испытаниям. Толстой вовсе не сторонник пользы. Жилин дорог горцам прежде всего, как и Толстому, своей эстетической составляющей. Он легкий. Вот это очень существенная черта толстовской поэтики. Мы Толстого ассоциируем с какой-то тяжестью, с бородой, с пахотой. А между тем как легко, одним касанием, точнейшими деталями сделан «Кавказский пленник», действительно кружево, гравюра. А Костылин тяжелый, и эта сырая тяжесть Толстому неприятна. Толстой любит толстых людей, у него толстые герои всегда хорошие. Это Кутузов, это Пьер Безухов, это круглый Платон Каратаев – все русское доброе и круглое. Но эта толщина должна быть легкой, как толщина Пьера, она должна сочетаться с силой, это не рыхлость, а это физическая сила. Когда Пьер срывает мраморную столешницу и замахивается на Элен, любуясь своей яростью, и ничего не может осмысленного выкрикнуть, кроме торжествующего «Авававава», мы в восторге. И быть толстым, по Толстому, значит прежде всего быть большим, сильным, нужна только легкость, отвратительна тяжесть. А Жилин легкий, его пытаются удержать с помощью тяжести, с помощью колодки, но он умудряется добраться до своих и с этой колодкой. А Костылина уж потом выкупили, «еле живого привезли». Радостные слова, но все-таки ехидные.

«Кавказский пленник» Толстого, повторим, – промежуточная фаза, промежуточная стадия толстовских отношений с Кавказом, компромиссная. Если ты будешь отрицать кавказскую злобу и кавказские архаические традиции, но перенимать лучшее, перенимать кавказскую легкость, гордость, силу, умелость, то это и будет идеалом. У Толстого это синтез, а не противопоставление. К концу своей жизни Толстой пришел к гораздо более мрачному мировоззрению, и не побоюсь сказать, что «Хаджи-Мурат» – это переписанный, подвергшийся ревизии «Кавказский пленник». Бытовые детали сходны, сцена действия, основные физические действия героев, их еда, их одежда, их язык – все сходно. Строй мыслей сходен. Не сходно другое. Главная мысль Толстого в «Хаджи-Мурате» такова: принадлежать к русской имперской бюрократической культуре, культуре Николая Палкина, Николая Павловича, очень плохо. Принадлежать к культуре имама Шамиля с ее такими же жесткими императивными требованиями к человеку очень плохо. Свободен только одиночка Хаджи-Мурат. Единственный достойный человека путь – это выпасть из всех сообществ и с неизбежностью погибнуть, сражаясь со своими, не будучи ни тем, ни этим. И Толстой поздний – это Хаджи-Мурат, как Толстой ранний – это Оленин из «Казаков», а Толстой зрелый – Жилин, который пытается вместить в себя всё.

Я бегло коснусь еще двух произведений под тем же названием. Это рассказ Маканина (правда, у Маканина рассказ называется «Кавказский пленный», чтобы несколько дистанцироваться, и пленный у него кавказец) и стихотворение Льва Лосева. В рассказе Маканина при всех его совершенствах и несовершенствах допущен очень важный поворот темы. Раньше это было столкновение женственной европейской души с мужественным и аскетическим характером Кавказа. Теперь это совсем новая стадия. Это женственный, в каком-то смысле покоренный, пассивный Кавказ. И не случайно там появляется типичный кавказский воин, который не воюет, а торгуется: русский майор продает ему оружие, а тот в ответ провиант, копченое мясо, там, хлеб, сигареты. И вот здесь зарождается замечательная метафора, что это уже не война, а торговля. Это извращение самой идеи войны. И это делает рассказ Маканина, может быть, неточным в деталях, но очень точным в интонациях, очень точным в прогнозах.