Русская литература: страсть и власть - [44]

Это противостояние двух культур, которое Пушкин почувствовал очень точно, стало главным сюжетом девятнадцатого века, и думаю, что и двадцатого, потому что Пушкин наметил проблематику, которая во время чеченской войны всплыла очередной раз, ничего в этом смысле не изменилось. Другое дело, что в эпилоге поэмы эта коллизия снимается, – и снимается коллизией куда более насущной и актуальной – ее снимает государство: «Смирись, Кавказ, идет Ермолов». Отношения России и Кавказа, отношения архаической, по-своему очень достойной культуры и модерна с его душевным холодом, – эта драма могла бы иметь совершенно неочевидные продолжения. Но в нее вмешалось государство, покорило Кавказ военной силой, и эта драма снялась или, скажем, законсервировалась, превратилась в скрытый гнойник. Едва намеченный конфликт двух мировоззрений военная сила превратила в грубую милитаристическую процедуру покорения. И в результате «Кавказский пленник» – это не поэма о том, как пленник соотносится с пленившим его народом, это поэма о том, как Кавказ сам становится пленником этого государства. Вот та коллизия, которая потом намечена была у Лермонтова в «Споре»: Кавказ «Шапку на брови надвинул – / И навек затих». Пушкинский эпилог переводит поэму из морального плана в план военно-политический, вот эта-то коллизия и вызывает наибольший интерес.

При колоссальной популярности «Кавказского пленника», особенно среди русского офицерства, он вызвал довольно неоднозначные трактовки у современников Пушкина. В частности, Вяземскому, который начинал как оголтелый либерал, а потом, к 1880 годам, стал таким же оголтелым консерватором. принадлежит отзыв о «Кавказском пленнике»:

Мне жаль, что Пушкин окровавил последние стихи своей повести… Поэзия не союзница палачей… гимны поэта не должны быть никогда славословием резни.

Мы понимаем, что Ермолов – далеко не сатрап режима, благодаря его предупреждению спасся Грибоедов. Ермолов покровительствовал ссыльным декабристам – в общем, мы знаем другого Ермолова. Но для современников Ермолов – носитель начала зверского. Это крайне жестокий покоритель Кавказа, его рассматривали в одном ряду с Муравьевым – душителем Польши. «Польша и Кавказ, – говорил Дюма, – это два гнойника на теле России, с утратой обеих этих частей России когда-то предстоит смириться». Как видим, его пророчество сбылось наполовину. Ермолов, воспетый Пушкиным в финале, – не тот человек, который разрешает этот конфликт, это человек, который загоняет конфликт в глубину, который оставляет его тлеть. И финал поэмы рассказывает, как российское государство сняло конфликт архаики и модерна: архаика и модерн оказались в этом государстве на равных правах, одинаково под его тяжелой пятой.

«Кавказский пленник» – глубочайшая поэма о том, как в России в условиях экспансии Российской империи большинство конфликтов теряет свою актуальность. Остается только один конфликт – конфликт свободы и несвободы. О Пленнике говорится: «Свобода! Он одной тебя / Еще искал в подлунном мире». И вот он выходит на свободу – а куда он возвращается? Он возвращается в военный лагерь, в котором перекликались сторожевые казаки. Он из одной несвободы попадает в другую, армейскую, имперскую. Финал многозначителен, и в этом глубочайшее пушкинское прозрение, которое современникам было, конечно, неясно.

Поэма Лермонтова написана в четырнадцатилетнем возрасте и как таковая не может рассматриваться всерьез именно потому, что это произведение, во-первых, наивное, во-вторых, лоскутное. Автор пока только репетирует эпический жанр, щедрой рукой тащит из Пушкина, причем из разных текстов, в том числе из только что напечатанной шестой главы «Онегина». Примечательно здесь одно: беря пушкинский сюжет, Лермонтов в значительной степени корректирует две вещи. У Пушкина песня черкешенок – это один из самых знаменитых впоследствии, многократно положенных на музыку его текстов «Не спи, казак: во тьме ночной / Чеченец ходит за рекой». Это песня агрессивная, которая призывает быть настороже. У Лермонтова же песня мирная, любовная, почти идиллическая. Она отражает лермонтовское отношение к Кавказу, о котором скажем позже. А вторая значительная перемена – и это выдает в четырнадцатилетнем Лермонтове уже большего психолога, нежели был в двадцать лет Пушкин, – гораздо более жесткая мотивировка гибели героини. У Лермонтова Пленник не выживает, его убивает отец черкешенки, которая помогла пленнику бежать, и ей ничего, кроме самоубийства, не остается. У Пушкина самоубийство от любви – красивый романтический жест. У Лермонтова это неизбежность, обусловленная прямым конфликтом двух чувств: мучительной борьбы любви и долга.

Отношение Лермонтова к Кавказу довольно резко отличается от отношения Пушкина. Кавказ для Лермонтова – это не средоточие агрессивных, или архаичных или опасных тенденций, нет. Кавказ для Лермонтова – это в каком-то смысле рай. Это мир, в котором его душе уютно. Мы не будем утверждать, что душа Лермонтова – это душа христианская, душа добрая или чистая, но нельзя и не заметить, что это душа воина, душа смятенная, борющаяся и не самая добрая. Так вот, Кавказ для Лермонтова – это рай, но это рай, в который не всех пускают. Тот же листок, который «оторвался от ветки родимой», получает от молодой чинары весьма резкий отказ – та же самая ситуация, когда человек, измотанный страстями, истощенный ситуацией морального выбора, ищет приюта и покоя на молодом, девственно свежем Кавказе. И что же он получает в ответ? «На что мне тебя? – отвечает младая чинара. – / Ты пылен и желт, – и сынам моим свежим не пара». Вот это то, что Лермонтов чувствует и слышит на Кавказе: «Чеченец посмотрел лукаво / И головою покачал». Лермонтов хотел бы прийти на Кавказ учиться. Он хотел бы стать листком на этой чинаре. Он хотел бы влиться в эту традицию, потому что эта традиция ему по сердцу. Поэтому Печорин так подлаживается под чеченцев и гордится своей чеченской посадкой. Поэтому сам Лермонтов ищет дружбы с чеченцами. «Он мой кунак», – говорит он с гордостью об одном из них. Он не воспринимает их как врагов. Он воспринимает их как утопическое сообщество, в котором ему, одинокому в Петербурге, наконец нашлось бы место. По Лермонтову, два есть достойных занятия для мужчины: поэзия и война. Он идет на Кавказ, как другие идут в монастырь. Но трагедия в том, что Кавказ его не принимает. Уже в четырнадцать лет Лермонтов понимал, что пленник на Кавказе погибнет. Он здесь не нужен. Ему априори не верят – и больше того, эта цивилизация потому и сохранила себя в такой силе, в таком единстве, в такой абсолютной готовности к испытаниям, что она замкнута. Она не принимает контактов, ей эти контакты не нужны. И кстати, если у Пушкина между Пленником и черкешенкой завязывается не только роман, но и интенсивный диалог, у Лермонтова этого диалога нет. Герои почти не разговаривают. Это бессловесная история, и, может быть, поэтому она так трагична. Для Лермонтова гибель пленника – это предсказание собственной судьбы, понимание ее закономерности.