Русская литература: страсть и власть - [43]

Если рассмотреть «Кавказского пленника» объективно, без придыхания и пиетета, с которым мы рассматриваем большинство пушкинских вещей, придется заметить, что здесь налицо абсолютно ходульный романтический сюжет и при этом великолепное наполнение. Во-первых, четкий, чеканный, удивительно звонко звучащий стих, во-вторых, это начало перехода русской поэзии, перехода от книжного, байронического романтизма, на который молодой Пушкин оглядывается, к тому реализму, который мы увидели в «Онегине». Скажу больше. Поскольку «Онегин» задумывался как произведение сатирическое и в известном смысле пародийное, объектом пародии здесь служит не только байроновский «Дон Жуан», но и в огромной степени собственная поэма «Кавказский пленник». Потому что, если мы вспомним ключевую сцену объяснения Онегина с Татьяной, это та же самая сцена объяснения пленника с молодой черкешенкой, просто перенесенная в русскую усадьбу.

Но интересно в версии сюжета поэмы не это, не то, как он трансформируется в сатирической ткани «Онегина», – интересно то, как выстраивается очень глубокий, по-своему сложный сюжет «Кавказского пленника», который и изобличает в Пушкине гения. Дело в том, что это очень важная, сущностная особенность пушкинской поэтики. Особенность большинства пушкинских эпических текстов, поэм, романов в стихах, драмы «Борис Годунов» заключается в еле заметном смещении угла зрения, когда дается традиционный вроде бы конфликт, и вдруг в прологе, эпилоге, комментарии он разворачивается в иную плоскость. Как самый известный случай – огромное, занимающее почти треть поэмы, вступление у «Медного всадника». Сам по себе сюжет «Медного всадника», может быть, не представлял бы ничего сложного. Но вступление помещает этот эпизод в огромный исторический контекст.

«Кавказский пленник» весь держится на эпилоге. Потому что сама по себе схема «Кавказского пленника», тоже очень важная, тоже очень влиятельная для русской литературы, строится довольно просто: это история о столкновении пресыщенной, охладелой, во многих отношениях духовно иссякшей европейской цивилизации и цивилизации традиционной, коренной, архаичной. Еще Синявский заметил, что Пушкин, изображая столкновения, всегда болеет за обе стороны. Это очень видно и в стихотворении «Делибаш», где он радуется: «Делибаш уже на пике, а казак без головы», это видно практически во всех стихотворениях кавказского цикла: Пушкин одинаково любуется и русскими солдатами, и горцами. Он и в «Полтаве» болеет и за Карла, который «мучим раной», и за Петра, который «за учителей своих / Заздравный кубок подымает». И в «Кавказском пленнике» Пушкина равно пленяют обе стороны. С одной стороны, он симпатизирует, как романтический традиционный автор, пленнику. Это, во-первых, человек, действительно много думавший («Кто жил и мыслил, тот не может / В душе не презирать людей», как мы помним из «Онегина»), но это не пошляк, в отличие от Онегина, Пленник – это прежде всего храбрый воин, человек, который поехал на Кавказ искать смерти, потому что пережил, как и Пушкин, серьезную любовную драму: он отвергнут женщиной, которая его не поняла. Это не просто молодой байронит, это сложный человек, потому и гибнущий от этой сложности, что хочет погрузиться в мир более примитивный, от своей сложной любви, от своей духовной пресыщенности перейти к тому миру, где имеют ценность простые вещи: жизнь, смерть, глоток воды в жару. Это вполне сознательное опрощение, которое во многих отношениях предсказывает опрощение толстовцев и героев уже второй половины века.

Противостоит ему здесь культура, которой Пушкин тоже любуется. Нельзя не заметить, с каким восхищением, без малейшей насмешки, описывает он простые горские нравы и главную добродетель этого мира, которая в системе ценностей Пушкина, радикально христианской, почти самурайской, имеет самый большой вес.

Главная добродетель, которую ценит Пушкин в горцах, – это пренебрежение к смерти и постоянная забота о том, как ты выглядишь, как не дать противнику показать, что ты спасовал. Для Пушкина горец – человек, постоянно живущий на лезвии ножа, на грани смертельного риска, и поэт этим восхищается. Восхищается дисциплиной и слаженностью этой жизни, и великолепной боевой осанкой горцев, и аскетизмом их быта, и гордым, неприступным, таинственным видом их женщин. Для Пушкина эта культура прежде всего примечательна своим полным отказом нравиться чужеземцу. Она глубоко самостоятельна внутренне. Она существует по своей логике. Для горцев пленник – забавное чудо, и, может быть, черкешенка эта безымянная именно потому его и полюбила, что он совсем другой. Он человек, измученный выбором, – для горцев выбора нет, поэтому она, узнав, что он принадлежит другой, остается ему верна. Он – человек, измученный разнообразными вариантами, – для горцев вариантов нет. Для них существует, во-первых, фаталистическое абсолютно мировоззрение, диктуемое Кораном, и, во-вторых, раз сделанный выбор им довлеет: черкешенка не может пленника разлюбить, это было бы предательством. И даже зная, что он принадлежит другой, она помогает ему бежать и убивает себя. Это для нее единственно возможный, тоже в каком-то смысле самурайский выбор.