Русская литература: страсть и власть - [129]

Так вот, разоблачая жизненную катастрофу Самгина, Горький сам впал в почти такую же неудачу. Потому что, в конце концов, убить в 1917 году могли не только пустого человека вроде Самгина. Катастрофа жизни одна и та же для всех. Проблема в другом.

Горький, как все люди Серебряного века, имел некоторую склонность к театрализации жизни – и в его последних записях нашли листочек: «Конец романа, конец героя, конец автора». Все должны были умереть втроем одновременно. Более того, слова о том, что нужно дописать раньше, чем умереть, были рефреном горьковских разговоров в последний год жизни. Но герой не убивался. Роман не заканчивался. Горький с ужасом понял, что он набрел на бессмертный тип. Такой же бессмертный, как Дон Кихот и Уленшпигель. По идее, бессмертный герой не может умереть. Он может или чудесно преобразиться, или умереть и воскреснуть. Если бы Горькому хватило силы написать, что весь мир Самгина погиб, а он благополучно перешел в советскую власть и, более того, при этой власти чудовищно расплодился, пожалуй, книга получилась бы гениальной. Не вышло.

Горький всю жизнь мечтал написать хороший роман. У него это никогда не получалось. Как говорил незабвенный Беня Крик: «Есть люди, умеющие пить водку, и есть люди, не умеющие пить водку, но все же пьющие ее».

Есть тайная связь между романом и стихотворением. Хорошие поэты пишут хорошие романы – это закон. Горький был поэт плохой, очень из-за этого страдал. Правда, когда ему говорили, что он плохой поэт, он всегда благодарно кивал, растроганно говорил: «Очень хОрОшО, чтО вы правду сказали…» – но затаивал в душе страшную ненависть. Именно такую ошибку по отношению к Горькому совершил однажды прототип Клима Самгина, и своим романом Горький ему отомстил.

«Жизнь Клима Самгина» – попытка Горького написать хороший роман. Он взялся за «Дело Артамоновых» именно чтобы расписать перо. Попробовать осуществить свою давнюю мечту, как он писал Ромену Роллану, коротко написать большую вещь. Получилась хроника увядания купеческого рода. Не такая сильная, конечно, как «Будденброки» Томаса Манна, но и замах другой.

Дальше Горький написал гениальный, без преувеличения, цикл короткой прозы «Рассказы 1922–1924 гг.». Это, строго говоря, не цикл рассказов даже, а роман, потому что они объединены сквозным сюжетом – фигурой отшельника, который появляется в первом рассказе и гибнет в последнем. Страшная правда о русской революции.

А после Горький вдруг вместо того, чтобы писать большое автобиографическое сочинение, к которому готовился, – а у него все книги из личного опыта, – принимается писать «Самгина». Он и думать не думал, что это будет роман о Самгине. Все разговоры о том, что Самгин – это автопортрет (а есть и такие попытки расшифровок) опираются на один-единственный мемуар: кажется, рассказывала Тимоша, тогдашняя жена сына Горького Макса, что однажды на вопрос, «кто же такой Самгин?», Горький тростью на песке в Сорренто написал: «СаМГин» и «МГ» обозначил крупно. Значит, это Максим Горький.

Бо́льшую глупость трудно выдумать, потому что Самгин не имеет с Горьким решительно ничего общего. А имеет с другим человеком. Который жил у Горького довольно долго. Который с ним дружил очень сильно два-три года. В 1922–1924 годах спутником его жизни был Владислав Фелицианович Ходасевич.

Версия о том, что именно Ходасевич – прототип Самгина, не высказывалась еще ни разу, и я думаю, что это большая литературоведческая ошибка. Потому что это очевидная версия. Самгин очень похож на Ходасевича, в том числе и внешне: дымчатые очки, болезненность, цинизм, переходящий уже почти в аскезу, почти в святость, удивительно бурный темперамент по женской части и невероятная привлекательность для женщин, потому что злоба, ирония, внутренняя пустота очень привлекательны всегда. И кроме того, Самгину присуще главное качество Ходасевича, о котором Горький сказал самые жесткие слова в своей жизни (вообще-то он о знаменитых своих друзьях избегал плохо отзываться, но об этом человеке сказал): «Ходасевич всю жизнь проходил с несессером, делая вид, что это чемодан».

При всем уважении к Ходасевичу, при всей любви к нему приходится признать, что он создал гениальный миф о себе как о последнем поэте пушкинской плеяды. Он писал превосходную прозу – «Державин», «Некрополь», газетные его заметки – вершина русской прозы, написанной в эмиграции, – но все-таки «литературный потомок Пушкина по тютчевской линии», оценка, данная Набоковым, завышена. Ходасевич – поэт последних трех книг. Ходасевич первых книг, таких как «Молодость» или «Счастливый домик», ничем не отличается от массы молодых талантливых московских символистов. Стихотворец он был оригинальный, но в смысле формы трагически вторичный. И пусть даже такая вторичность выглядит героизмом в эпоху футуризма, но когда почитаешь, что Ходасевич писал о Маяковском, вот тут уж поневоле спросишь: а кто ты такой? Потому что человек, написавший в статье «Декольтированная лошадь» (1927) о Маяковском «Пятнадцать лет – лошадиный век», должен, конечно, понимать, как он выглядит на фоне Маяка.