Русская литература: страсть и власть - [116]

Вот эта ненависть к дому – это ненависть к образу жизни и к тем отношениям, которые люди построили для себя. Там находиться невозможно. Именно поэтому единственный образ мира, который Чехова притягивает всегда, – степь. Степь, бесконечная, описанная в изумительной «Степи», в которой ничего не происходит и тем не менее постоянно интересно. Собственно, «Степь» и манифестировала приход гениального, гигантского писателя. Именно после нее Григорович сказал, что все они, современные беллетристы, недостойны целовать след блохи, которая укусит Чехова. Вполне чеховское, кстати, определение. После «Степи» стал ясен истинный масштаб Чехова.

Чехова постоянно тянет не просто вон из дома. Помните, в «Случае из практики» ординатор Королев приезжает вместо профессора в дом на фабрику и говорит: «Кажется, ни за что не остался бы тут жить… <…> Как в остроге». Вот этот дом как образ убогой, лживой, низкопотолочной, сплющенной жизни у Чехова доминирует везде.

Всегда на простор, всегда вон из любых отношений. Может быть, именно поэтому Чехову присуща и такая понятная нам всем, такая родная для нас всех ненависть к семье. Мы знаем, что Чехов любит собственную семью. Любит Павла Егоровича, с бесконечной нежностью цитирует его дневник: «Пиона расцвелась». Любит мать, с которой ему по-базаровски не о чем говорить. Любит сестру, которую никак не может выдать замуж. И вместе с тем он постоянно, как это подчеркивает Чуковский, пытается назвать полон дом гостей. Но мы-то понимаем: это от невозможности быть со своими, от страшного желания хоть как-то, хоть кем-то разбавить семью. Чехов в семье почти всегда страдает, жалуется на головную боль и уходит из-за стола, потому что ни с кем говорить не может. А чтобы писать, пытается сбежать в продуваемый всеми ветрами мелиховский флигель.

Этот семейный быт, этот футляр, в который человек у Чехова замкнут, – предмет самой большой его ненависти. Семью надо переосмысливать радикально. Может быть, поэтому так неудачна была собственная его семья, когда, уступая, наконец, то ли требованиям собственных привычек, то ли требованиям окружающих, он женится, и женится так неудачно, что это очевидно для всех. Горький с привычной своей грубостью – а он, человек сентиментальный, был очень груб в частных разговорах – сказал, что чеховское «Их штербе», последние его слова, вероятнее всего, означали лишь «стерва», обращенное к жене. И как это ни ужасно звучит, но это тоже вполне чеховская шутка.

Так вот, чеховская ненависть к футляру и есть его ненависть к дому. Ненависть к любым устоявшимся формам жизни, к тем формам жизни, которые больше невозможны. Всё это надо порвать, упразднить, уничтожить. Всё, что имеет свой raison d’être – смысл, причину быть, осмысленное назначение, – всё это мерзко, всего этого больше быть не должно. Я думаю, он был бо́льшим ненавистником устоявшегося порядка вещей, чем Ницше, потому что для Чехова человек исчерпан. И все мы чувствуем эту исчерпанность человека. Вот еще почему Чехов нас так утешает.

Мы все чувствуем, что должны прыгнуть на следующую эволюционную ступень. И, как замечательно сказал Аверинцев: «Двадцатый век скомпрометировал ответы, но не снял вопросы». Мы прекрасно понимаем, что ни фашизм, ни коммунизм, ни любая другая утопия нам не заменит этой рутины. Но это не значит, что эта рутина правильная и что она должна продолжаться. Мы понимаем, что ходить по этому кругу больше невозможно, что человек должен, обязан сделать решительный рывок, иначе его уделом на всю жизнь останется «крыжовник».

Хотя что в крыжовнике дурного? Ведь это все-таки хоть уголок своей уютной жизни, хоть какой-то клок, вырванный у государства, куда можно укрыться от ужасов двадцатого века. Но вот Чехов-то понимает, что ни в какой крыжовник не спрячешься. Крыжовник – это просто еще один футляр. А избавиться в футляре от душного, от вонючего воздуха эпохи невозможно. Тут нужна степь. А все эти препоны, все эти стены, все эти плоские потолки придется ломать.

Чеховская ненависть к понятию дома, к понятию семьи как у всех нигде не выразилась с такой прямотой, как в «Доме с мезонином». «Дом с мезонином» – рассказ, который резко меняет советское представление о Чехове.

Мы привыкли, что Чехов – вечный труженик, поэт труда, что Чехов много работал, что помогал местным крестьянам, что устраивал медпункты. И тут мы читаем «Дом с мезонином», где доказано, что строить медпункты – только добавлять новые звенья к цепи, которой повязаны эти мужики, что вся благотворительность только для самоуважения, что труд отвратителен. А счастье – это когда утром все приходят из церкви, долго завтракают на веранде, перекрикиваются, аукаются в саду, залитом сверкающей росой, и впереди долгий и светлый день, полный абсолютного безделья. Вот это и есть счастье. И если бы каждый взял на себя какую-то долю труда, трудиться бы пришлось не более двух часов в день.

Настоящее добро, настоящее счастье – это Мисюсь и ее мать – добрые, беспомощные, слабые, не могущие минуты прожить друг без друга. Мисюсь идет в малинник, а мама ей кричит «Ау». И больше всего Чехов любит тонкие, слабые, просвечивающие сквозь рубашку руки этой Мисюсь. Тонкое, слабое, непостижимое, ни на что не нужное – вот то единственное, что он любит, вот основа религиозного его чувства. И это религиозное чувство, так тесно связанное с эстетическим, нагляднее всего и яснее всего выражено в облике удивительного дьякона из «Дуэли».