Русская литература: страсть и власть - [115]

И поэтому студент Великопольский, в чьей фамилии так много любви к огромным пустым пространствам (а Чехов обожает пространство, он ненавидит дом, ненавидит запертость в четырех стенах), этот студент чувствует такой же простор и во времени, как в окружающей его бесконечной ночи. Он чувствует, что ночь, в которую Петр предал Христа, была такая же ночь, точно такая же холодная ночь с узкой, страшной ледяной зарей, и что все жизни в одном, все жизни в этом одном потоке. Вот это всеобъемлющее чувство можно назвать религиозным. И, как ни ужасно это звучит, – как бесконечно мала религиозность по сравнению с неохватностью этого чувства.

В одном хорошем эссе одного молодого критика Алисы Абитовой есть замечательные слова: «Труднее всего сказать слова “я тебя люблю”, “прости меня” и “помоги мне”». Подумавши, мы понимаем, что это и есть три модели, три фразы, обращаемые нами обычно к Богу. Но, в сущности, чеховская религиозность – это всё, что за и поверх этих «прости», «спаси», «люблю тебя». Поверх этих простых и прагматических просьб. Чеховская религиозность – это то, что бывает поверх обычного обращения к Богу или поверх обычного атеизма. То, что словами, как правило, не выражается.

И здесь приходится вспомнить, вероятно, два самых религиозных произведения Чехова, в которых эта религиозность, если уж употреблять это слово, так откровенна.

Первое – это, конечно, чеховский Иона в «Тоске». Пророк во чреве китовом, погружённый в тоску, в страшное чрево мира, в котором никому, кроме лошади, ничего нельзя рассказать о том, что сын помер, что жизнь глуха и безнадежна, что холод страшный кругом. Никому ничего нельзя сказать.

И вторая вещь, еще более откровенная, – письмо, в котором Ванька Жуков обращает свою молитву на деревню дедушке. Бог – это и есть дедушка на деревне, тот идеальный мир, которого не бывает, где возле печки ходит Вьюн и вертит хвостом. И ничего нельзя получить в ответ, потому что это письмо всегда обращено на деревню.

В Ковчег птенец,

не возвратившись, доказует то, что

вся вера есть не более, чем почта

в один конец, —

как сформулировал Бродский сто лет спустя. Это ощущение письма, отправляемого на деревню дедушке, и есть, наверное, самый точный образ молитвы, который можно себе представить. Это и есть то музыкальное чувство мира, когда ты не просишь ни о чем конкретном, когда ты не можешь ни о чем попросить, потому что, по большому счету, все безнадежно, нельзя ничем конкретным этого исправить. А просить можно только об одном: «Милый дедушка, забери меня отсюда». И мы можем не сомневаться, что уж эта-то просьба будет услышана.

И еще, пожалуй, один из самых печальных чеховских парадоксов: у Чехова отсутствует начисто тема дома. Есть рассказ «Дома», где рисует солдата мальчик, растущий без матери, с несчастным, не знающим, что с ним делать, отцом. Есть рассказ «Дом с мезонином». А больше нет ничего. Дом отсутствует. Дом – всегда плен, всегда ужас. Достаточно вспомнить страшные дома, которые строит отец героя, архитектор, в «Моей жизни».

«Моя жизнь» – последняя попытка расчета с толстовством, с идеями обращения. Толстой хотел написать второй том «Воскресения», и Чехов всегда говорил и Меньшикову об этом писал, что это гениальная повесть (он называл «Воскресение» повестью), но плохо законченная. Уходить в Евангелие, говорил Чехов, – это все равно что делить арестантов на разряды: вот их делят на двенадцать, а почему не на пять? Если ты ссылаешься на Евангелие, сначала докажи, что оно истинно, почему надо ему верить. А если ты не можешь этого доказать, то любая попытка уйти от ответа рассматривается как просто апелляция к старшему. На самом деле это не выход.

Сам Толстой чувствовал недостаточность, половинчатость своего финала, потому и мечтал написать второй том «Воскресения». Он и в 1903 году об этом мечтал, и в 1907-м, и в 1910-м перед уходом мечтает написать второй том «Коневской повести» (первоначальное название «Воскресения»). Но писать ее не было прямой необходимости, потому что Чехов уже написал «Мою жизнь» – историю человека, который решил опроститься, школы строить, крыши красить, и что из этого получилось, какой ад, какое недоверие к себе, какое убийство лучших чувств.

Но в «Моей жизни» есть еще проходной персонаж, который появляется периодически для того, чтобы подчеркнуть общую бездарность существования, и исчезает потом. Это отец главного героя, единственный архитектор в городе, изрекающий пошлости: «Взгляни на небо! <…> Как ничтожен человек в сравнении со вселенной!» – и говорит это так, как будто очень радуется своей ничтожности. «Что это за бездарный человек!» – тут же добавляет любящий сын. Потому что этот человек производит бесконечно отвратительные дома, к чему в городе уже привыкли и называют это его стилем. Начинает он с того, что планирует залу, гостиную, а дальше к ним начинает пристраивать другие постройки. Единого замысла у него нет, и в результате все построенные им дома – жалкие, низкие, косые коридорчики, в которых невозможно существовать.

Лучшего портрета любого русского мировоззрения, любой русской философской системы в то время и придумать нельзя, потому что «архитектор» по Чехову, вообще «дом» по Чехову – это образ жизни, некая жизнеобразующая стратегия. И вся эта жизнеобразующая стратегия всегда строится вокруг одной маленькой мысли, довольно убогой, а к ней прилепляются разные адаптивные пристройки, которые позволяют ей как-то зацепиться за реальность. А сам герой живет вообще в хозяйственной постройке – в сарае, потому что жить в этих домах не позволяют ему ни социальные, ни нравственные чувства