Русская литература первой трети XX века - [193]

— Умоляю вас, зовите меня Жозефиной Петровной. Ну, какой же я Иосиф Петрович?

Это был мой первый воспитатель и руководитель. Что я мог понимать, восьмилетний мальчишка? Тщеславие, видимо, родилось со мной. Мне льстило поклонение, конфекты, безделушки, которыми меня дарили...»[997]

Вся история с пребыванием в Париже (вероятно, Серж узнает, что мать его очутилась в Париже, и отправляется туда) не находит среди доступного нам материала никаких аналогов[998], хотя можно высказать осторожное предположение, что это пребывание могло каким-то образом соответствовать той ситуации, в которой в восемнадцатом веке оказался другой герой Кузмина — Эме Лебеф.

Несколько более очевидна следующая часть. Быт приказчиков и мастеров в иконной лавке был очень хорошо знаком Кузмину из собственной практики. В кратком повествовании о своей жизни с рождения до 1905 года, названном «Histoire edifiante de mes commencements» он рассказывал: «В это время я познакомился с продавцом древностей Казаковым, старообрядцем моих лет, плутоватым, вечно строю<щим> планы, бестолковым и непостоянным. <...> Я часто бывал у Казаковых, ездил к ним в Псков, путешествовал с ними в Олонец<кую> губ<ернию>, Повенец и вернулся через Финляндию и. наконец, переехал к ним жить со своими иконами, снявши вместе квартиру в Семенов<ском> полку»[999], И еще в 1906 году он очень часто бывает в лавке у Казакова, не только беседует с его служащими, но и постоянно обедает с ними, выпивает, выслушивает их беседы. О Ване, посетителях иконной лавки и «бале у немки-дуры» мы сказать ничего не можем, однако далее следует весьма любопытный момент. Пункт «эпиз<од> с Броскиным» доподлинно известен нам не только по дневнику Кузмина, но и по повести (или роману) «Нежный Иосиф», куда этот рассказ был вставлен с минимальными изменениями. Поскольку оба варианта нами недавно приводились в печати[1000], мы позволим себе лишь пересказать смысл этого эпизода, каким он представляется на основании совокупных данных дневника и «Нежного Иосифа» .

Александр Броскин служил приказчиком в лавке купца Жолтикова (так он назван в романе; возможно, в жизни фамилия была иной), был не только его любимцем, но и любовником. Молодая жена отравила старого купца, вышла замуж за старшего приказчика, а Броскин был вынужден покинуть лавку, жениться на содержательнице публичного дома, и там-то с ним возобновил отношения в реальной жизни Кузмин, а в романе — познакомился главный герой Иосиф Нардов. И в момент отчаянного пасхального пьянства зашедшего в гости Пардова (как в реальности и Кузмина) жена Броскина уговаривает, чтобы утихомирить почти невменяемого мужа, лечь на одну кровать с ним и с ней. Как следует из дневника, это произвело на Кузмина сильнейшее сексуальное впечатление (и через некоторое время Броскин на краткий срок стал его любовником).

В романе видимых последствий происшедшего нет, но по некоторым намекам можно предположить, что эпизод этот воздействовал на процесс изменения сексуальной ориентации героя.

То, что «эпизод с Броскиным» не просто оказался вставлен в одно из произведений с сохранением даже его настоящей фамилии, но еще и предполагался к введению в другую прозаическую вещь, наглядно показывает, что Кузмин придавал ему некую сакраментальную роль. Какой именно цели должен был он служить в «Красавце Серже», сказать трудно (явно не той, что в «Нежном Иосифе», поскольку тут герой уже давно гомосексуален), но очевидно по крайней мере его содержание.

Повествование о «Тавриде» (то есть Таврическом саду) и катании в Славянку должно быть спроецировано, скорее всего, на опыт общения Кузмина с Павликом Масловым, героем стихотворного цикла «Любовь этого лета». Именно на фоне встреч в Таврическом саду и загородных поездок проходили свидания двух людей. Некоторое представление об этом могут дать дневниковые записи, из которых приведем лишь незначительную часть. Вот, например, 7 июня 1906 г.: «Потом поехали в Тавр<ический> сад; Бакст и Дягилев были уже там. Дягилев, сначала обратив внимание на какого<-то> казака, вдруг увлекся старой историей с «хаки», санитаром, действительно очень милым. Но тот был не из «храбрых» и, кажется, дело, как и 2 года тому назад, не выгорело. Мне ни этот сапер, ни кто другой особенно не понравился. Храбрые воины караулили терпеливо и трогательно, профессионалы щепотью ходили вместе. Какой-то россинантистый идиот, страшный, как смертный грех, все на нас налезал; был нувелевский жидок и господин в белом, которого Нувель видел и в Летнем pronto a servizio. <...> Опять догнали Дягилева, в волнении который нас бросил, перейдя на другую сторону, за кем он гнался, мы не заметили. Мы взяли извозчика, В<альтер> Ф<едорович Нувель>, проезжая по Итальянской, рассказывал, как однажды уехал отсюда в незастегнутых ботинках. Это было очаровательно, будто из Боккаччио или Casanova». 10 июня: «В Таврическом был уже Дягилев с господином (т<ак> наз<ываемым> Стасей) и кадетом Чичинадзе. Недалеко от меня сидели 2 тапетки, еврейчик в котелке и в черных перчатках и повыше, в соломенной шляпе, несколько чухонского типа, с узенькими блестящими и томными глазами, который все посматривал на меня. Пришел Нувель, потом Бакст; «хаки» не было и Дягилев уехал с Чичинадзе. Вячеслав придет ко мне с В<альтером> Ф<едоровичем> в понедельник. Он резонабельный, примерный и буржуазный мальчик, по-видимому. Бакст ничего не понимал и звал нас старыми колотушками без осмысленных движений. Мы стали интриговать 2<-х> тапеток и еще каких-то 2-х гимназистов полухулиганского типа. Еврейчик, думая, что все это относится к нему одному, вышел и пошел за нами; тогда мы взяли извозчика и поехали, посадив Бакста на колени»,— и так далее, и так далее. Июнь и июль 1906 года у Кузмина проходят в постоянных посещениях Таврического сада и разнообразных эскападах там. Что касается поездок в Славянку, то вот описание одной из них, 22 июня: «...мы, сделав тура три, поехали в «Славянку», куда, по уверению Павлика, меня пустят