Жизнь и творчество Александра Сергеевича Пушкина исследованы подробно и всесторонне, вплоть до мельчайших деталей.
Чуть ли не каждая запятая в его черновиках прокомментирована. Любознательность научного сообщества не пощадила самые интимные закоулки его биографии, казалось бы, на великом поэте нет места, где может притаиться неподатливая тайна. Как бы не так.
«Пушкин — такой ясный, прозрачный, как будто так легко понимаемый… А вот уже скоро минет сто лет с его смерти, а он стоит перед нами неразгаданной художественной и социологической загадкой»>1, — сокрушался в 1935 г. В. В. Вересаев.
Спустя полвека дело не пошло на лад, хотя о Пушкине успели написать горы научных трудов. И вот уже Н. Я. Эйдельман глубокомысленно изрекает: «Пушкин, вероятно, самый загадочный русский художник»>2.
В канун двухсотлетия со дня рождения поэта загадка не слишком прояснилась, поскольку выдающийся литературовед С. Г. Бочаров позволил себе открытое заявление «о дефиците нашего понимания Пушкина при столь обширном изучении»>3.
А немногим раньше И. З. Сурат сетовала: «В последние десятилетия эмпирические тенденции [в пушкинистике] возрастают и разрыв между изучением и пониманием углубляется: накоплен колоссальный материал, но мозаика никак не собирается в целое»>4.
Трудно судить, сознательно ли здесь приведена скрытая цитата из Б. Л. Эйхенбаума, который за девяносто с лишним лет ранее писал: «Чем усерднее развивается пушкиноведение, тем сложнее становится задача цельного исследования»>5.
С вынесенным И. З. Сурат вердиктом не приходится спорить, более того, в ее статье, со ссылкой на труды Г. О. Винокура, отмечена главная причина плачевного положения дел: «Современной академической пушкинистике недостает „философского отношения к своему предмету“ — условия, возводящего исследование „в степень научного знания“»>6.
Насколько могу поверить своим глазам, одна из лучших специалистов по Пушкину прямо признает, что сегодняшняя пушкинистика является псевдонаукой, слепо барахтающейся в обильной фактографической каше. При этом исследовательница считает нужным сослаться на мнение авторитетнейшего пушкиниста В. С. Непомнящего, который, впрочем, рассуждает с подкупающей простоватостью: «Тот, кто не знает Россию, не может понять Пушкина, даже хорошо зная русский язык. Нужно обязательно знать, и лучше бы любить, Россию, чтобы понять, что такое Пушкин, как мы это понимаем. Да и мы сами-то его не очень хорошо понимаем — не случайны эти кровавые споры, длящиеся уже полтора века. Они показывают, что у нас нет целостного представления о Пушкине»>7.
Хотя не чуждый меткого самобичевания ученый расписывается в непонимании своего предмета исследования, здесь ему по крайней мере нельзя отказать в искренности.
В свете вышеприведенных цитат Пушкин выглядит, мягко говоря, причудливо.
Это непонятный символ национальной гордости. Загадочное сокровище национальной культуры. Таинственный любимец всего русского народа. Если не ошибаюсь, это единственный случай в истории мировой литературы, когда хроническое непонимание читателями произведений поэта вменяется ему в заслугу. Воля ваша, господа, но тут что-то не вяжется.
Итоги полуторавекового изучения Пушкина явно неутешительны, а жизнь и творчество поэта отнесены к разряду явлений сверхъестественных, то есть непостижимых для человеческого разума. К примеру, Р. А. Гальцева прямо утверждает, что в Пушкине сочетаются целых три тайны: «тайна творчества», «тайна духа» и «тайна личности» поэта>8.
Разумеется, этот патетический лейтмотив пушкинистики восходит к концовке знаменитой речи Ф. М. Достоевского, заявившего, что Пушкин «бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем»>9. Но эффектный пассаж, заслуживающий аплодисментов на торжественном собрании, звучит противоестественно в устах исследователей. Ибо им на роду написано не пасовать с блаженным умилением перед тайнами, а находить разгадки.
Конечно, нет ничего легче, нежели объявить гениальность недоступным для бренного разума явлением. Но тогда уж надо признать, что гений не вполне человек, причем его творения не адресованы роду человеческому.
Если окинуть ситуацию трезвым сторонним взглядом, она выглядит странно. Нам предлагается принять на веру, что непонятные тексты загадочного поэта целиком безупречны, ибо так гласит общее мнение. И тут пушкинистика безусловно приобретает черты религиозного вероучения.
Между тем ни чудо, ни загадка, ни тайна не входят в арсенал научных понятий. Это фигуры речи, которыми принято обозначать кажущееся отсутствие причинно-следственных связей. Для ученого любая тайна представляет собой лишь явление, не получившее внятного разъяснения. А в разъясненной тайне уже нет ничего таинственного, она становится просто-напросто логически выстроенной цепочкой фактов.
Впрочем, есть одна область человеческой деятельности, для которой необходимым условием и рабочим материалом является наличие загадок. Таково ремесло фокусника.
Когда иллюзионист ловко манипулирует вниманием публики, в последовательности его действий возникают зияния. Поэтому восхищенные зрители не понимают, каким образом исполнен трюк. Фокусы также загадочны, впрочем, лишь до тех пор, пока мы их не разгадали.
