Русская литература первой трети XX века - [195]

— Свиньи вы все! Я вас презираю, я, Клавдий...» (С. 49).

Что же касается пункта «в женском платье», то он, конечно, может касаться и каких-то неизвестных нам приключений самого Валентина-Сержа, но может быть и каким-то вариантом воспроизведенного Брешко-Брешковским рассказа Клавдия: «Эх, господа, был в Москве один человек, тот меня понимал... Тот понимал... Зачем я не писатель, не романист? Ему за шестьдесят, нет, больше. Семьдесят. Барин с головы до ног. Манеры, голос... Еще в молодости он выщипал себе бороду и усы... По волоску выщипал... <...> Да, так он мне рассказывал свою молодость... В театрах он появлялся в дамских туалетах и никто не сказал бы, что он мужчина. Для забавы он конкурировал с известной тогда кокоткой Бланш и брал всегда себе ложу напротив ее ложи. И вот соперничество! Каким-то образом он узнавал наперед ее туалеты и себе делал... На них вся Москва смотрела — кто победит? У каждого своя свита...» (С. 49—50)

Варианты «бедствий» героя, несомненно, могут быть самыми разнообразными, однако могут соответствовать и тому, что фигурирует в романе: «Помню, выпали особенно подлые дни. Мать уже не служила больше в оперетке. Подурнела, постарела... Таких не держат. Нужны молодые, хорошенькие, чтобы буфет хорошо торговал. Там, как и везде, не буфет при театре, а театр при буфете. Матка — я дома зову ее маткой — поступила на резиновую мануфактуру поденно. Много не выработаешь. А я, как назло, позировал две недели в академии одному конкуренту и не получил ни копейки» (С. 101). И как раз в этом момент по сюжету Брешко-Брешковского Клавдий встречает некоего светского авантюриста князя Тигринцева, который — вовсе не исключено — может соответствовать первому любовнику Сержа, что намечено в плане Кузмина.

Этим исчерпываются все наблюдения, которые мы смогли сделать на основании планов ненаписанной повести. Однако представляется существенным попробовать определить и то, какими стимулами руководствовался Кузмин в своих замыслах и как они соотносились с принципами его прозаического творчества.

Рискнем предположить, в творческой эволюции Кузмина именно в этот момент совершается определенный перелом, связанный с тем, что выработанные какое-то время назад принципы прозы оказываются исчерпанными. Напомним, что речь идет о лете 1907 года, когда первое отдельное издание «Крыльев» стремительно распродавалось (в июле М.Ф. Ликиардопуло сообщал Кузмину, что на складе осталось всего экземпляров триста, а в конце сентября Брюсов писал о полной распроданности книги[1005]), «Картонный домик» произвел своего рода сенсацию и значительно увеличил известность Кузмина, но в критике самого близкого Кузмину лагеря повести были приняты с большими сомнениями.

Если на высказывания газетных обозревателей можно было не обращать внимания, то непонимание смысла опубликованного наиболее чуткими и, по логике вещей, наиболее близкими по духу Кузмину людьми не могло не заставить его задуматься над удачей написанного. Потому рискнем предположить, что замысел «Скорпиона» (о котором говорилось выше) издать в одной книге «Крылья», «Картонный домик» и «Красавца Сержа» должен был показаться Кузмину слишком уж сводящим всю его прозу к одному — скандальному — знаменателю. Обратим внимание и на то, что «Картонный домик» никогда не перепечатывался Кузминым, несмотря даже на то, что сенсационный для своего времени текст так и оставался дефектным. Видимо, что-то глубоко не удовлетворяло автора в этой повести, как и в замысле новой повести из современного быта.

Вторым моментом, который мог останавливать Кузмина при начавшейся работе, была сама возможность пересечения литературы «высокой», к которой должна была относиться его повесть, и откровенно «низовой», представленной романом Брешко-Брешковского. Возможность вкладывать в уста персонажа, прямо списанного с того же самого человека, которого предполагал сделать «натурщиком» и Кузмин, суждения откровенно риторического моралистического плана (Клавдий декларирует пишущему его портрет в позе св. Себастиана академику Жернову среди прочих рассказов о своей судьбе: «Там, за кулисами, я слышал много циничных и гнусных слов. Но слов: работа, труд, честность, нравственность... — их при мне не произносили. Когда из мальчика я вырос в юношу, я понял, что они, эти слова, существуют. Но уже было поздно... Слишком талантливо развратили меня Жозефина Петровна и компания. Не хочу хвастать, но я делал попытки уйти от этой жизни» (С. 100) — и так далее) должна была выглядеть для Кузмина если не вовсе отвратительной, то, во всяком случае, совершенно неприемлемой и в каком-то смысле уравнивавшей роман с записками самого Валентина. Потому попытка уйти от «оригинала» планировавшейся повести не могла не подвергнуться сомнению, что, вероятно, и является внутренней и окончательной причиной отказа от работы.

3. Неизданный Кузмин из частного архива

Впервые — НЛО. 1997. № 24, с добавлением фрагментов из неопубликованного доклада на Банных чтениях 1996 года.

Литературное наследие М. Кузмина достаточно обширно и полного его исчерпания ждать явно преждевременно. Однако и здесь существует определенная градация, которую Н.В. Котрелев предлагает формулировать в традиционных терминах, примененных, однако, в значении не совсем традиционном, называя «опубликованным» не только тексты, известные в печати, но и те, существование которых обозначено в общедоступных источниках. В качестве примера он приводит архивный документ, находящийся в государственном хранилище и отмеченный в выдаваемых исследователям описях