Русская Церковь накануне перемен (конец 1890-х – 1918 гг.) - [207]
Вскоре после этого, 31 июля (13 августа) 1918 г. соборяне утвердили определение об избрании Святейшего патриарха, указав, что это избрание производится Собором, состоящим из епископов, клириков и мирян. Система выборов сохранялась прежняя: из объявленного списка закрытым голосованием Собор избирает трех кандидатов путем подачи листов с обозначением на каждом трех имен. Далее патриарх избирается по жребию из трех указанных кандидатов[1134]. Таким образом, Собор предполагал оставить те правила, которые были выработаны при избрании патриарха Тихона. Однако это определение (как и многие другие) оказалось в последующие годы неисполненным: первоначально – в силу развернувшихся гонений на Церковь, в дальнейшем – в силу выработавшейся и в Церкви привычки «единогласного» решения, без возможных в случае жеребьевки неожиданностей, столь нелюбимых Советской властью.
13 (26) августа 1918 г., в день именин Святейшего патриарха Тихона, Собор принял определение о восстановлении празднования дня памяти всех святых российских[1135]. Служба «Всем святым, в земле Русской просиявшим», была составлена членами Собора иеромонахом Афанасием (Сахаровым, будущим епископом Ковровским) и профессором Петроградского университета Б. А. Тураевым. Профессор Тураев представил Собору предварительно рассмотренный богослужебным отделом доклад, в котором аргументировалась необходимость восстановления этого праздника. «В наше скорбное время, – говорилось в докладе, – когда единая Русь стала разорванной, когда нашим грешным поколением попраны плоды подвигов святых, трудившихся и в пещерах Киева, и в Москве, и в Фиваиде Севера, и в Западной России над созиданием единой Православной Русской Церкви, представлялось бы благовременным восстановить этот забытый праздник, да напоминает он нам и нашим отторженным братиям из рода в род о Единой Православной Русской Церкви и да будет он малой данью нашего грешного поколения и малым искуплением нашего греха»[1136].
Очередным свидетельством переживавшегося тогда «скорбного времени» стало определение от 30 августа (12 сентября) 1918 г. об охране церковных святынь от кощунственного захвата и поругания. Само его название говорило за себя – Церковь вступала в годину гонений и смут, когда надругательства над православными святынями становились нормой жизни безбожного государства. В этих условиях Собор, зная позицию Совнаркома, принявшего декрет об отделении Церкви от государства и школы от Церкви, специально указал, что «святые храмы и часовни со всеми священными предметами, в них находящимися, суть достояние Божие, состоящее в исключительном обладании Святой Божией Церкви в лице всех православно-верующих чад ее, возглавляемых богоучрежденной иерархией. Всякое отторжение сего достояния от Церкви есть кощунственный захват и насилие». Под страхом церковного отлучения православным запрещалось участвовать в изъятиях храмов, часовен и находившихся в них священных предметов[1137].
Последующие события показали значение определения от 30 августа: голод начала 1920-х гг. в Поволжье позволил большевикам развязать беспрецедентную кампанию по изъятию церковных ценностей якобы для помощи голодающим и на практике показать Церкви, что святыни, как и здания, в которых они хранились, не находятся в ее распоряжении, а принадлежат государству. Таким образом некоторые соборные определения и постановления входили в противоречие с новыми законами и, следовательно, не могли выполняться.
Какой усмешкой звучало, например, вымученное заявление Заместителя Патриаршего местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского), данное им в интервью представителям советской печати в феврале 1930 г.: «Да, действительно, некоторые церкви закрываются. Но производится это закрытие не по инициативе власти, а по желанию населения, а в иных случаях даже по постановлению самих верующих»][1138] Понятно, что владыка принуждался лгать, но использование в качестве аргумента воли верующих выглядит совершенно абсурдно – согласно постановлению Собора 1917–1918 гг. таких «верующих» надлежало отлучать от Церкви. Вспомнил же я об этом лишь для того, чтобы отметить психологическую сторону вопроса: к 1930 г. определение об охране церковных святынь не только было уже невозможно осуществить на практике, – само воспоминание о нем оказывалось пустым звуком.
Однако все это Церкви предстояло испытать в будущем. Тогда же, на Соборе, его члены пытались не только откликаться на животрепещущие вопросы церковно-политической жизни, но и принимать решения по текущим проблемам, не имевшим злободневного звучания. Одним из таких решений было определение от 31 августа (13 сентября) 1918 г. о монастырях и монашестве. Прежде всего стоит отметить, что и в монастырской жизни определением проводилось выборное начало – управление монастырями епархиальный архиерей осуществляет при содействии епархиального совета и епархиальных монашеских собраний.
