Русская Церковь накануне перемен (конец 1890-х – 1918 гг.) - [180]

Видя, что успеха не имеет, Исидор, по словам Дернова, принялся валяться на полу, умоляя подписать журнал и в качестве последнего аргумента заявив, «что он ночью, в Чесменской богадельне, отслужил обедню и отпевание Григория Распутина. Когда отец Дернов ему с укоризной заметил, – записывал в дневнике переданное ему протопресвитером сообщение великий князь Андрей Владимирович, – как он мог ночью совершать обедню, что против всех правил Церкви, то епископ Исидор сознался, что был вынужден это сделать». Сообщая все это великому князю, А. А. Дернов был глубоко возмущен и оскорблен за Церковь; он даже сказал, «что ему придется покинуть Синод, ибо при таких условиях работать невозможно»[962].

Покинуть Синод, впрочем, ему не пришлось – происшедшая революция разом перечеркнула все возможные планы людей, болевших за состояние синодальной Церкви. Новая ситуация потребовала новых нестандартных решений и разрыва того «симфонического узла», который давно связывал русскую Церковь с империей Романовых.

За полтора месяца до убийства Распутина, характеризуя состояние дел в Святейшем Синоде, протопресвитер Георгий Шавельский заметил в дневнике: «Церкви нужны реформы. Но среди наших иерархов не только нет человека, который смог бы провести их, – нет и такого, который понимал бы, что с ними надо до крайности спешить. Реформ не будет! А в таком случае революция церковная, – особенно если разразится революция государственная, – неминуема»[963]. Необходимость реформ понимал не один о. Георгий, – их насущность видели и митрополит Питирим, и обер-прокурор Раев. Так, на совещании, посвященном приходскому вопросу и материальному обеспечению духовенства, которое проходило в Петрограде 21 января – 4 февраля 1917 г.

в присутствии обер-прокурора Святейшего Синода, его председатель – митрополит Питирим – заявил: «Клир – надежный союзник государства. От того – будет ли он спокойно себя чувствовать и работать – будет зависеть как будет вести себя и во время надвигающейся смуты»[964]. В дальнейшем некогда близкие к митрополиту современники характеризовали его «прогрессивные тенденции» и «либеральные мысли» как стремление «загладить впечатление от своей близости с Распутиным и от обстоятельств своей карьеры»[965].

Проблема, однако, заключалась прежде всего в том, что дискредитированная распутинской историей Церковь в условиях всеобъемлющего экономического, социального и политического кризиса не могла требовать у православного государства помощи в проведении реформ, равно как и самостоятельно приступать к реформированию. В таких условиях разговор мог вестись только о частных изменениях, хотя все понимали, что без созыва Поместного Собора решить накопившиеся проблемы невозможно (тем более, что вопрос о созыве Собора к тому времени уже более десяти лет откладывался до лучших времен).

Нравственные коллизии, наблюдавшиеся в русском обществе, служили достаточным показателем того, насколько возможность проведения церковных реформ сомнительна «на мрачном фоне безнадежности». Фон, действительно, был мрачным. Например, З. Н. Гиппиус, вспоминая убийство Распутина, с издевкой отметила в дневнике, что после случившегося «ждем чудес на могиле. Без этого не обойдется. Ведь мученик», – и тут же добавила: «Охота была этой мрази венец создавать. А пока болото – черти найдутся, всех не перебьешь»[966].

Негативное восприятие Распутина-«старца» представителями русской интеллигенции было не самым страшным последствием для страны (и, следовательно, для Православной Церкви). Опаснее было иное – отношение к Распутину в народной среде. Представляя 27 декабря 1916 г. доклад о роли Распутина, депутат Государственной Думы В. А. Маклаков отметил: «Сейчас в умах и душах русского народа происходит самая ужасная революция, которая когда-либо имела место в истории. Это не революция, это – катастрофа: рушится целое вековое миросозерцание, вера народа в царя, в правду его власти, в ее идею как Божественного установления. И эту катастрофическую революцию в самых сокровенных глубинах души творят не какие-нибудь злонамеренные революционеры, а сама обезумевшая, влекомая каким-то роком власть». Отмечая, что власть ужаснулась бы, узнав, каким языком говорит деревня, облекая зерно истины «в невероятные одежды легенды», – Маклаков предрекал ужас грядущей революции: «это будет не политическая революция, которая могла бы протекать планомерно, а революция гнева и мести темных низов, которая не может не быть стихийной, судорожной, хаотичной»[967].

Спустя почти год после убийства Распутина, в дни захвата большевиками власти в Петрограде, член Поместного Собора князь Е. Н. Трубецкой высказал удивительно глубокую мысль, которую вполне можно считать пророческой. В разговоре с одним из иерархов он заметил, что легион бесов, совсем недавно сидевших в одном Распутине, после его убийства переселился в стадо свиней. Стадо, констатировал князь, на наших глазах бросается в море: «Это и есть начало конца русской революции»[968].

Таким образом, Распутин стал знаковой фигурой и для Российской империи, и для Православной Российской Церкви, вступившей в 1917 год с грузом необоснованных обвинений и нерешенных внутрицерковных проблем. Уже после отречения императора, 25 марта 1917 г., вспомнив о Распутине и пересказав легенду об отпевании сибирского странника «соборне» митрополитом Питиримом, З. Н. Гиппиус так определила главную проблему старой власти, обостренную близостью «старца» к царскому престолу: «Безнадежно глубоко (хотя фатально-несознательно) воспринял народ связь православия и самодержавия»