Румянцевский сквер - [6]

Колчанов удивленно посмотрел Одинцу в непорочно голубые глаза.

— В роте, товарищ капитан, здоровое настроение.

— В целом, — уточнил тот. — Но отдельные случаи имеют место. Старшина первой статьи Гольдберг много болтает. О разрушениях в Ленинграде, например.

— А разве нет разрушений?

— Отдельные разрушения есть. Но! — Одинец отжал и снова сцепил пальцы. — Это не дает права болтовней о разрушениях снижать у бойцов дух. Ненужные настроения разводить. Кроме того, ваш Гольдберг рассказывает антисемитские анекдоты.

— Товарищ капитан. — Колчанов невольно ухмыльнулся. — Гольдберг сам еврей.

— Сам еврей, так не болтай! В анекдотах скрывается вред. Национальная политика партии не допускает, чтобы искажали. Вам ясно, Колчанов?

— Ясно…

Хотя не совсем он понимал, какой вред в анекдотах, до которых, и верно, Миша Гольдберг большой охотник.

— Дальше возьмем, — сказал капитан. — Старший краснофлотец Цыпин. Осенью имел самоволку. Так?

Тут — ничего не скажешь. Была самоволка. В сентябре-октябре часть бригады работала на южном берегу, в «Ижорской республике», как в шутку называли эту местность на ораниенбаумском пятачке. Копали картошку, заготавливали для зимнего питания дикорастущие травы. Там, неподалеку от их палаток, в деревне Долгово располагался медсанбат для выздоравливающих, и в этом медсанбате глазастый Цыпин присмотрел одну санитарочку. Колчанов видел ее раза два на киносеансах, когда приезжала передвижка, — Ксения была девочкой лет семнадцати с виду, тощенькой и длинной, глаза, верно, красивые, карие, а в глазах — испуг. Ну да понятно: в Копорье у Ксении погибла мать под обломками дома, сама она случайно уцелела под огнем. Бежала в Ижору, где проживал отец, ушедший от них к другой женщине, — но отец, шофер по специальности, в начале войны был мобилизован, и где он — неизвестно, а та женщина успела эвакуироваться. Ксению взяли судомойкой в больницу, и как-то она умудрилась выжить в первую блокадную зиму, а потом добрые люди пристроили ее в медсанбат в Долгово.

Цыпин среди дикорастущих ижорских трав не растерялся, приручил девочку с испуганными глазами. Да и то сказать, мало бы кто устоял перед натиском такого грозного бойца морской пехоты. На вечерние отлучки Цыпина сержант Колчанов смотрел сквозь пальцы: куда он денется? Но в последний ижорский вечер Цыпин Анатолий загулял до утра, и как раз той дождливой ночью черт принес проверяющего из политотдела бригады, — словом, выявилось сильное нарушение воинской дисциплины в виде самовольной отлучки. По возвращении в Кронштадт Цыпина, еще не остывшего от любви, сразу отправили на гауптвахту — на десять суток по-строгому.

— Была самоволка, — подтвердил Колчанов. — Так ведь он отсидел на губе.

— Гнилой либерализм! — оборвал его капитан Одинец. — Должон был ваш Цыпин идти под трибунал. Пожалели. Вы присмотритесь к нему, товарищ Колчанов.

— Да я и так его знаю, еще по Второй бригаде.

— Плохо знаете. Знаешь, например, из какой он семьи?

— Тамбовский он, из крестьян.

— К вашему сведению, его отец расстрелян за участие в антоновском мятеже.

Тут Колчанов рот раскрыл. А что скажешь на такой жуткий факт?

— …должон докладывать о его поведении, каждое высказывание брать на заметку…

Колчанов тупо смотрел на правильное лицо капитана, на открывающуюся и закрывающуюся щель безгубого рта. Вот на что она похожа — на трещину во льду, подумал он.

— Слышишь, что говорю, Колчанов? — Одинец придвинул к нему лист бумаги. — Напишите, что согласны помогать выявлению нездоровых настроений.

— Зачем, товарищ капитан? — встрепенулся он. — Писать зачем? Я, если услышу такое… нездоровое… я сам к вам приду…

— Нет, Колчанов. Как молодой коммунист, должон понять: дело государственной важности вам доверяют. Значит, надо оформить по порядку. Пишите.

Колчанов обмакнул перо в чернильницу и стал писать под диктовку: «Согласен помогать в выявлении…»

Из комнаты Одинца он вышел с нехорошим самочувствием. Ноющая боль в животе не отпускала, угнетала мысль, что зря он поддался нажиму, написал бумагу… Это из-за антоновского мятежа. Ах ты ж, японский бог… Что же ты, Цыпин, такой факт скрывал?.. Да ведь когда антоновщина была, спохватился он, — в двадцатом году, что ли? А Цыпин-то с двадцать первого… Ну все равно нельзя скрывать…

Он был обязан раз в неделю приходить к Одинцу с донесением. Однако в назначенный день, десятого января, заявился с пустыми руками.

— Ничего такого не слышал, товарищ капитан.

Капитан сдержанно пожурил его за пассивность. Тихим голосом рассказал, как хитер враг, как выискивает болтунов, нарушителей дисциплины, особенно если у них в прошлом есть что-то чуждое. Привел примеры, правда, не из жизни бригады и не называя воинских частей и фамилий, но очень даже крепкие примеры.

— Так что, Колчанов, нельзя впадать в пассивность. Надо поактивнее, вам ясно?

— Как это — активней?

Одинец медленно разжал и вновь сцепил пальцы на столе.

— Значит, надо не только слушать, что говорят, но и наводить разговор.

— Наводить?

— Наводить на текущий момент. Если у человека мысли чистые, он всегда правильно выскажется. А если затаил, то может и прорваться. Это надо брать на заметку…