Руководство джентльмена по пороку и добродетели - [44]

Жара почти невыносима, особенно на побережье: солнце садится в воду и перерождается жарким туманом. Чтобы хоть как-то освежиться, Фелисити вымачивает нижние юбки в море. Мы с Перси окунаем туда рубашки, но они высыхают раньше, чем мы успеваем толком охладиться. Однажды я рискую намочить и волосы, хоть и ненавижу совать голову в воду. Перси прекрасно об этом помнит и, как только я захожу в море на нужную глубину, сам меня окунает. Я выныриваю, отплевываясь и злясь куда сильнее, чем должен злиться почти взрослый мужчина, которого окунули в воду. Перси хохочет как сумасшедший. И явно ждет возмездия: не успеваю я подняться на ноги, он уже бежит, поднимая брызги. Я бросаюсь было в погоню: догнать, повалить, – но вдруг застываю. Перси, поняв, что я за ним не гонюсь, останавливается тоже и смотрит на меня то ли с вызовом, то ли с немым вопросом. О, был бы на него достойный ответ! У меня наверняка на лбу написано, что еще неделю назад я бы радостно окунул его в море, и мы бы веселились дальше. Перси, должно быть, поняв, о чем я думаю, грустно мне улыбается и шагает к берегу. Вот поэтому он мне и не сказал, что болен.

Вроде бы все по-прежнему – и одновременно все изменилось.

Дорога вдоль берега такая холмистая и колдобистая, что мы сами не замечаем, как оказываемся в Испании и перед нами маячит таможня. В Кале Локвуд, помнится, долго мучился, чтобы нас пропустили, тут же все еще хуже: у нас на троих ни одного паспорта, и мы не знаем толком ни французского, ни испанского – сразу нас не заворачивают, но приходится задержаться. Не в нашу пользу оборачивается и то, как мы похожи на бродяг: почти две недели не мылись, не брились и с самого нападения разбойников не меняли платья. По пути мы пытались привести себя в пристойный вид, но все равно смердим.

Новые документы делаются не один день, а пока мы останавливаемся в приграничной гостинице для едущих в Каталонию. Богатые постояльцы спят в отдельных номерах на втором этаже, но мы, всего с парочкой су на троих и без испанских денег, в их число не входим и спим на соломенных матрасах в общей комнате. Здесь тесно и шумно, бóльшая часть постояльцев мужчины, но есть и парочка семей. Их младенцы вопят как резаные. Как же я надеюсь, что к нашему возвращению – если мы доживем до дома – Гоблин уже подрастет и перестанет вопить.

Фелисити успевает разговориться с какой-то старой девой и одолжить у нее книгу, мы с Перси оставляем ее за чтением, выходим во двор и забираемся на крышу конюшни. Дранка крыши круто уходит вверх; чтобы не сползать вниз, мне приходится подтянуть колени к груди и упереть ступни в сточный желоб. Перси ложится на спину и смотрит в небо, болтая свешенными с крыши ногами. Внизу, под крышей, пофыркивают лошади, свежие почтовые уже рвутся в путь.

Какое-то время мы молчим. Перси витает в своих мыслях, а я сосредоточенно сворачиваю самокрутку из обрывка страницы потрепанной Библии, которую нашел в общей комнате. Можно было бы засыпать табак прямо в нос, но, к стыду своему, я за свою жизнь ни одной понюшки не осилил без чихания. И пусть на самокрутку ушла чертова уйма времени, я все равно ее скрутил. Наконец я тянусь прикурить к масляному фонарю, висящему над дверью конюшни. Для этого мне приходится перегнуться через край крыши. Перси хватает меня за полу камзола, чтобы я не упал.

– Где же твоя трубка? – спрашивает он, глядя, как я делаю затяжку и шаткая конструкция чуть не рассыпается у меня в руках.

Прежде чем ответить, я запрокидываю голову и с наслаждением выдыхаю длинную струю дыма.

– Где-то во Франции, с Локвудом и всеми нашими вещами. Слушай, зато я могу одновременно курить и читать Священное Писание.

– Ты, как всегда, очень находчив.

Я протягиваю ему сигару на ладони.

– Осторожно, она вот-вот развалится.

Перси не берет самокрутку в руки: он подносит лицо к моей ладони и затягивается. Его губы легко касаются моей кожи, и по телу пробегают мурашки, будто облачко по лунному диску, – и я едва не вздрагиваю. Хочется сделать глупость: податься вперед и накрыть его губы своими, – но вместо этого я обхватываю ладонью его подбородок и скребу отрастающую щетину.

– Дорогой, ты такой колючий.

Перси выдыхает дым прямо мне в лицо, и я, закашлявшись, отшатываюсь. Перси смеется.

– А ты весь в веснушках.

– Как так? Быть не может! Они совсем мне не идут!

Какая мелочь – мы за эти недели превратились в настоящих страшилищ. Мы обгорели и обветрились, а я еще и похудел: в Париже мне подогнали жилет точно по фигуре, но теперь, чтобы он хорошо сидел, приходится оттягивать несколько сантиметров ткани. Спину вдоль и поперек искусали блохи из захудалых гостиниц, и, подозреваю, я невольно дал прибежище счастливому семейству вшей. А грязь и дорожная пыль и подавно вросли в нас, будто кожа.

Я снова протягиваю Перси сигару, но он мотает головой.

– Угощайся! – настаиваю я.

– Не хочу.

– Бери-бери, табак полезен для здоровья.

Не самое страшное из того, что я ему говорил, но явно в первой десятке. Какой же я болван!

Перси втягивает щеки и снова устремляет взор к небу.

– А тебя, значит, мое здоровье заботит?

– А не должно?