Рукотворное море - [92]

Она стояла над ним, и я не мешал ей. Мне пришло в голову, что она прочла то, что он написал, пьянея. Тогда скорее всего Козлова поняла, отчего он пьет, почему он смеялся над ней, над ее праведностью. Стоя над Ганшиным и слушая его тяжелое, пьяное дыхание, она могла вспомнить о муже, погибшем для нее, о том, что ей больше не выйти замуж. Может быть, она думала о здоровье любимого брата, — вероятно, кроме нее, о нем некому позаботиться. А может быть, Козлова ничего не поняла, ни о чем не думала, просто стояла и смотрела на Ганшина с состраданием и брезгливостью, как смотрят на человека, неожиданно налакавшегося как свинья.

Не о Ганшине я вам рассказываю. Я рассказываю о женщине в очках, и мне иногда приходило на ум, что Козловой с ее удручающей рассудительностью очень трудно было сталкиваться с несовершенствами современного мира. Как всякому человеку, ей наверняка приходилось попадать в положение, из которого не видно выхода. Представляете, какие сложности в этом случае переживают такие, как она? Вот и Ганшин, милый, веселый Ганшин с такими мягкими, вьющимися волосами и глазами огромными, как у теленка, — чем она могла ему помочь? А он нравится ей, такой неустроенный, неухоженный, нездешний! Вот и на рудник, надо же додуматься, поехал в одних полуботинках!

Не берусь судить с полной определенностью, но, мне кажется, это представляет интерес. Она всегда была милосердна к людям, — уж очень к лицу таким, как Козлова с ее строгими, но не сердитыми очками в тяжелой оправе, любить несчастных ближних своих! На всем ее облике было написано, как ей хочется, чтобы всем на свете было хорошо. Только как это сделать, когда существуют шахта, подземный пожар, пьянство? Неужели нельзя, чтобы все были счастливы? Может быть, я ошибался, навыдумывал черт знает что, но меня просто одолевало убеждение, что такие, как Козлова, испытывают мучительную нужду жить в мире устроенном, слаженном, спокойном, где нет места неожиданностям, где сила разума победила все стихийное и бессмысленное. Уверяю вас, такие люди обычно разумны до наивности.

Я встал, чтобы закрыть за Козловой дверь, и увидел на столе письмо, не дописанное Ганшиным. Оно начиналось ровными строчками, не скрою, я прочел их. Чем дальше к концу, тем строчки становились все пьянее, размашистее, все неразборчивее. «Я заставляю себя не любить вас, но ничего не могу с собой поделать. И я люблю вас, я люблю вас, я люблю вас…» — точно заело патефонную пластинку. Под конец в авторучке не хватило чернил, и, как река в песке, терялись на белой бумаге пьяные каракули.

Да, я знал, о чем и кому адресовано недописанное письмо. Знал, что и пьет он с одной целью: вернуть себе мужество.

На этом я мог бы и кончить и замолчать, если бы мне не казалось, что мой рассказ вызывает некоторое недоумение. Откуда взялась моя уверенность, что именно так думала Козлова, а так — Ганшин? Художественный вымысел? И почему я так ополчился против Козловой? И прилично ли засматривать в чужие письма, даже если они принадлежат близкому товарищу?

Ну хорошо. Вас устроит, если я, так и быть, признаюсь: в той поездке на рудник было два человека — стенографистка Козлова и горный инженер из треста? Я ли это сам был или мой товарищ, какое это имеет значение? Трогательная и назойливая женская заботливость мучила и раздражала необычайно, потому что здесь, на этом проклятом руднике, у человека рухнули все надежды, понятно вам? Даже если он ведет себя безобразно, время ли лезть к нему с назойливыми прописями? Правда, вы можете сказать, если Ганшин и автор рассказа одно лицо, то где элементарная скромность? Герой сам себя называет красивым, веселым, расписывает свои вьющиеся волосы, огромные глаза, любовные терзания. А-а, чепуха! Проходят годы, и кто бы ты ни был, ты смотришь на себя как бы со стороны. И как иначе рассказать о чувстве горячем и горьком, которое — сколько лет прошло! — все не забывается?

В одном я уверен, хоть зарежьте меня, — можно смотреть на себя, на своих ближних, на окружающий мир как угодно. И вести себя как угодно — хвастаться, быть нескромным, брюзжать, завираться, презирать окружающих или ненавидеть, источать вокруг себя отвратительное самоупоение. Одного нельзя: смотреть на мир сквозь розовые очки. Это гибельно. Хотите взглянуть, что делается вокруг? Снимите их, мадам, к чертовой бабушке.

О ДОВЕРЧИВОСТИ, ПАРЕ НЕЙЛОНОВЫХ ЧУЛОК И ХИМИИ ВЫСОКОМОЛЕКУЛЯРНЫХ СОЕДИНЕНИЙ

Что-то пошли у нас мрачные сюжеты. Давайте переменим пластинку. Поговорим о чем-нибудь веселом, — например, о химии высокомолекулярных соединений. Уверяю вас, во всякой области можно найти смешное. У меня, например, к вышеназванному предмету сложилось особое отношение, и на всякие пластмассовые штучки-дрючки — от тазиков и детских игрушек до предметов машинного оборудования и полиэтиленовых труб — без легкого чувства иронии я и смотреть не могу.

История моя случилась в тот год, когда наши женщины еще горько плакали из-за дороговизны нейлоновых чулок. Что касается капрона, то о нем тогда лишь слышали краем уха.

Теперь-то, в связи с мелиорацией, я как раз занимаюсь вопросами пленочного покрытия водоемов и применением полиэтиленовых труб при орошении пахотных земель. А тогда я был молодой, совсем недавно демобилизовался, женился, поступил на работу. И получилось так, что сразу после командировки в Молдавию мне полагался отпуск. Мы с женой возьми да и условься, что из Молдавии я через Одессу проеду пароходом прямо в Адлер. В один из домов отдыха у нас уже были путевки. Жена приедет из Москвы самостоятельно и привезет их с собой.