Рукотворное море - [88]

Вместе с тем скажу сразу: к числу ханжей и лицемеров трезвенников я также не принадлежу — при случае я и сам горазд опрокинуть служебную с прицепом, как говаривал народ еще в моей глубокой молодости. И в силу житейского опыта мне хорошо известно, что бывают в жизни обстоятельства, когда выпивка, пусть даже обильная, — может быть, единственное спасение для души. И тут всякие назидансы и нравоучения — нож вострый. Нет, нет, упаси бог, ни в коем случае я не проповедую пьянства, я только подчеркиваю, что иногда против него нечего возразить.

Короче говоря, однажды с некиим Ганшиным, так будем его называть, горным инженером нашего треста, мне пришлось ехать на большой рудник с деликатной миссией: на Капитальной шахте начался пожар, и нам предстояло на месте обсудить вопрос и решить, закрывать ли всю шахту — и тогда мировой скандал и полный срыв производственной программы, или же достаточно закрестить пожарный участок и продолжать добычу. Наверное, не стоит объяснять, что подземные пожары, скажем, в колчедановых шахтах длятся иногда многие месяцы, если не годы.

Не знаю, для какого черта управделами треста снабдил нас стенографисткой, разве только для солидности; в стенографических записях не было нужды. Ну, а уж раз решил дать нам стенографистку, так выбрал бы хорошенькую, не так ли? Увы, стенографистка Козлова оказалась худой, тонконогой мымрой с тонкими губами и скорбными складками у рта. На носу у нее сидели очки в тяжелой черной оправе, которые нисколько не придавали ей, как бывает в иных случаях, интеллектуальной пикантности, они лишь подчеркивали ее унылость. Лет ей было под сорок, а может, сорок с хвостиком, и это бы еще не беда, хуже было, что там, куда мы ехали, и хорошенькая была бы для нас с Ганшиным обузой. Лучше бы совсем без женщин. И не думать о них. И тому, я скажу, были свои причины.

На вокзале в Свердловске нас с Ганшиным никто не провожал, — редкий случай, мы тогда были холостяками. А Козлову провожал высокий печальный мужчина. Пальто из тех зоологических сортов драпа, которые кажутся небритыми, колоколом болталось на его понурых плечах. Серый мохнатый шерстяной шарф, обернутый вокруг шеи поверх воротника, как это делают не столько болезненные, сколько мнительные люди, прикрывал его подбородок. Из-под каракулевой шапки, низко надвинутой на лоб, поблескивали его черные потерянные глаза; нос, покрасневший на морозе, выглядел лысым среди заиндевевших ворсистых изделий — углов воротника, шарфа и шапки.

«Наверно, муж», — подумал я и покосился на Ганшина: он человек с юмором, как он воспринимает это огородное пугало? Но Ганшину никакого дела не было ни до Козловой, ни до ее провожатого.

Поклонившись нам, мужчина опустил на платформу большой чемодан и робко заговорил с Козловой. Он упрашивал ее о чем-то. Козлова сосредоточенно слушала его, кивая головой. «Подходящая пара», — подумал я. Руками в грубых шерстяных варежках человек, провожавший Козлову, поднял ее меховой воротник. Он оберегал Козлову от холода, стряхнул снежинку с ее плеча. Потом он поправил волосы на ее виске, выбившиеся из-под шляпки с меховой отделкой.

«Нежная пара», — продолжал думать я. Наверное, муж и жена. Они оба меня раздражали, не знаю почему. Ганшин прошел в купе, а я поднялся на площадку вагона и оттуда смотрел на Козлову и ее спутника.

Теперь говорила стенографистка. О чем она могла говорить? Наверное, о том, чтобы он не выходил на улицу без шарфа, чтобы вовремя обедал, чтобы не забыл уплатить за квартиру. Если у них есть дети, тогда она могла говорить, чтобы он следил за детьми.

Мы ехали на рудник всего на три-четыре дня, и езды было пять часов, не больше, между тем они прощались так, точно наша Козлова уезжала за Полярный круг. И спутник стенографистки иногда поглядывал на меня робко и просительно: пожалуйста, не обижайте мою жену, щадите ее женское достоинство, я знаю, как ведут себя в командировках холостые мужчины.

Когда поезд тронулся, я помог Козловой дотащить до купе ее громоздкий чемодан. Удивительно тяжелая была махина. Кирпичи в него набила она, что ли? Все в этой женщине вызывало во мне досаду. «На кой черт ее приставили к нам? — думал я. — Что она будет стенографировать на шахте?»

Ганшин лежал в пальто на нижнем диване, развернув газету.

— Вам холодно, Виктор Ильич? — спросил я и подумал: уж не заболел ли он?

Опустив газету, Ганшин взглянул на меня и ничего не ответил. Козлова между тем протиснулась в купе и села напротив Ганшина. Она сидела, прислонившись к стенке, не снявши шубы и не касаясь ногами пола. Лицо ее было сосредоточенно. Мыслями Козлова была еще в Свердловске. Вероятно, Ганшину стало жаль ее.

— Шубу сняли бы, Валентина Петровна, — сказал он.

— Ничего, сейчас, — ответила Козлова.

— Отчего вы сами не раздеваетесь? — спросил я Ганшина и вскинул чугунный чемодан Козловой на место для багажа.

Затем я разделся и повесил шубу, оставшись стоять в проходе.

На мой вопрос Ганшин не ответил, а у Козловой спросил:

— Почему у вас такой большой чемодан?

— Ну как же, вещи, — ответила Козлова.

— Зачем так много вещей? Мы едем ненадолго.