Рукотворное море - [84]

Странное признание, не правда ли? Во всяком случае, бодрости в голосе Ван-дер-Беллена я не почувствовал.

Вскоре мы были уже возле дома, и нас встретили пять одинаковых собачек, послушно остававшихся сторожить угрюмую усадьбу. На нас с инструктором они теперь не обращали внимания. Повизгивая и угодливо вихляя всем телом, они завертелись вокруг Ван-дер-Беллена, точно он отсутствовал неделю.

Признаться, с опаской поднялся я на крыльцо и вошел в дом. Все здесь было кое-как подперто, подбито дощечками: перильца на крыльце, стены в сенях, переборки между комнатами. Дверные и оконные проемы в доме перекосились, полы были некрашеные и щелястые.

Заметив мою нерешительность, Ван-дер-Беллен сказал:

— Вы не дрейфьте, дом крепкий. Подрыли малость — и всех делов. Содержащие пески шли в подполье, но вы не сомневайтесь, еще сто лет простоит.

Вообще говоря, кроме лезущей в глаза нищеты и убогости, ничего примечательного в доме Ван-дер-Беллена не было. В сущности, таких неряшливых, запущенных домов, в которые люди приходят только затем, чтобы поесть или переночевать, много на свете. Все же, зная, что он принадлежит бывшему профессору, светилу криминалистики, обстановка стоит того, чтобы ее хоть кратко вам описать.

Ну, так вот, представьте себе переборки не доверху, оклеенные не обоями, а журнальными страницами. Я присмотрелся — ты подумай! Журнал «Нива» за январь — март 1917 года, и прямо на тебя глядят с портрета царь Николай II и царица Александра Федоровна. Оказывается, в журнале рекламируется пышный багет: «Покупайте рамы для портретов особ царской фамилии!» Время выбрали в самый раз! А ниже, под царскими портретами, написано было не очень тщательно зачеркнутое неприличное слово. Видно, ни царских физиономий, ни плохо зачеркнутого ругательства в доме никто не замечал.

Так же привыкли здесь к диванчику с совершенно истертой, грязной обивкой, через которую лезли ржавые пружины. Не замечали и того, что клеенка на обеденном столе искромсана ножом и совершенно вылиняла от долгого употребления. Из-за старого, ободранного буфета, заставленного пыльными пустыми банками и склянками, виднелись неоструганные доски, — наверно, там была дверь.

А на окна поглядеть! На стеклах на вершок наросло льда. Одним словом, жуткая нищета вокруг. Стоит незастланная кровать, на ней не рванье — лохмотья! В центре горницы большая русская печь, валяются на печи изношенные валенки, засаленные одеяла, подушка без наволочки. Рядом круглая железная печь, наверно, более экономичная для ежедневной топки.

Теперь, когда мы вернулись в дом, стало заметно, что у старика неспокойно на душе. Может быть, наш с инструктором визит все же смутил его? Может быть, его смутило вторжение прошлого в моем лице? Он стал колоть лучину для самовара и тут же бросил кухонный нож и принялся растапливать круглую железную печь. Затем снова он взялся за самовар и, не вздув его, опустился на дряхлый диванчик, отозвавшийся скрежетом пружин.

— Вы присядьте пока, — нервничая, сказал он, хотя мы уже сидели не раздеваясь. — Сейчас растоплю, будет теплее. А там наши подтянутся. Ребята шурф заканчивают, новый начинать не будут. Молодайки капустки подадут. У нас Варька такую капустку заквашивает — объедение! С сахаром! — Он бросил мимолетный взгляд на стол, на который мы выставили бутылки и положили сверток с закуской. — Под эту вещь, кто понимает, нет ничего лучше квашеной капустки, — закончил он с каким-то, черт его знает, бабьим умилением.

Наконец он растопил железную печь, и в это время с улицы с шумом ворвались внуки. Пока старик их раздевал, с делянки вернулись молодые женщины. Слышно было, как они зазвенели тазами, принялись мыться. Скинули шубы и мы с инструктором.

Присев к столу у раскрытой печной дверцы, старик взял младшего внука на колени; нога с протезом, видно, плохо сгибалась, и он выпростал ее чуть в сторону. Сквозь дыру в правой штанине виднелось сочленение протеза. Старик старался его закрыть, но внук, перегнувшись у него на руках, полез в дыру и стал щупать на протезе никелированный винт с широкой плоской головкой. Ни у кого другого не было такой штуки, и, надо полагать, винт на ноге нравился мальчишке.

— Если в сорок лет человек все еще в чине капитана, или должность его цеховой инженер, или он рядовой врач в сельской больнице, или учитель, значит — что? Значит, жизнь ему не удалась, так, что ли? А если человеку за семьдесят и он в прошлом профессор ваксы, кислых щей и тому подобных вещей, в просторечии именуемых криминалистикой, а прозябает в жалкой безвестности, значит, и того хуже? — вдруг спокойно и рассудительно заговорил Ван-дер-Беллен. — Так вот, я вам скажу все это предрассудки. И страсть, азарт, порочность натуры тут ни при чем.

— Внешняя необходимость и внутренняя свобода. — кивнув головой, насмешливо подтвердил мой спутник. — А я вот инженер, черт возьми, а работаю инструктором в райкоме. Теряю квалификацию, отстаю. На том свете угольками мне за это воздастся? Нет, дорогой Евгений Андреевич, внешняя необходимость — да, но никакой внутренней свободы. Так устроена жизнь, и ничего с этим не поделаешь. Золото сдаете в казну? Так ведь не профессорам его добывать. Должен быть смысл во всем и, если хотите, даже чувство меры. Обыватель пусть думает, что жизнь человеку не удалась, если в сорок лет он рядовой врач или учитель. Но золотоискатель не та профессия, чтобы заниматься ею, имея высшее образование!