Рукотворное море - [173]

— Осторожно, Иван Ильич, не расшибитесь.

— Почему у вас сплошные шепеля?[14] — кричал Сигиденко и тыкал пальцем в трубы воздухопровода.

Вайпулин разводил руками, освещал карбидкой трубу и, постучав пальцем, печально отвечал:

— Трубы плохие.

С грохотом сыпалась руда в вагончики. Серые от пыли ка́тали матерились у дучков[15], закрывая люки досками. Потом катили вагончики, поминутно останавливаясь, потому что пути были засорены и все время под колеса попадались куски руды; часто вагончики сходили с рельсов, и тогда в штреке раздавалась такая громкая брань, что даже свиста шепелей не было слышно.

На другом участке руду везли на тачках, по доскам, хлюпающим в воде, и опрокидывали над черной дырой, куда с грохотом улетала руда.

Сигиденко смотрел на все это, пожимал плечами, сердился и спрашивал:

— Почему вы откатку не механизируете?

— Пробовали, — печально отвечал Вайпулин. Он подвел Сигиденко к лебедке. — Пытались бесконечную откатку ввести. Ничего не вышло.

— Почему не вышло?

Вайпулин разводил руками:

— Не шло…

Потом Вайпулин повел директора в забой Мысова.

— Вот вы увидите бригадку, — говорил он, — ух крепкий народ. Горы ворочают!

Он открыл вентиляционную дверь, в лицо пахнуло жаром, громко затрещали перфораторы, свист воздуха в шепелях стал оглушающим.

Мысов, голый до пояса, с серой и шероховатой от пыли спиной, мелко трясся, держа у плеча работающий перфоратор. Илюшка Чихлыстов, тоже полуголый, сидел у забоя на бревне и курил.

— Мысов, — крикнул Вайпулин. — Познакомься с новым директором.

Мысов отключил воздух, опустил перфоратор и повернул грязное, рыжебородое лицо. Грудь у него была широкая, мощная, как у памятника, с рыжими, позеленевшими теперь от пыли волосами. Вайпулин положил руку на его плечо и подвел к Сигиденко. Они поздоровались. За Мысовым подошел к директору Чихлыстов.

— Это Илюшка, — сказал Мысов, — мой оруженосец.

Сигиденко понравились эти ребята. Он улыбнулся и заметил лежащую на почве довольно солидную машину с тонкими металлическими ножками.

— Это что такое? — спросил он.

— А это телескоп, — сказал Мысов.

Сигиденко удивился. Нашли где астрономией заниматься…

— Перфоратор системы «Телескоп», — шепнул Вайпулин и добавил громче: — Мощная машина, но, говорят, работать нельзя.

— Почему нельзя? — спросил Сигиденко.

— Тяжелый очень, — сказал Мысов, — мощный-то он мощный, а работать им нет возможности.

— Его установить надо, он станковый, на ножках. А устанавливать некому, да и работать на нем не умеют. Осваивать надо, — сказал Вайпулин.

— Так в чем же дело, товарищи? — сказал Сигиденко. — Надо установить, освоить.

— Все равно воздуху не хватит, — сказал Чихлыстов, — вон, на «джека»[16] едва-едва дает.

— Ну, это ты брось, — строго сказал Вайпулин, — воздуху у нас достаточно.

— Пыль сдувать таким воздухом…

— Ладно, поговори… — сказал Мысов.

Покачивая круглой своей головой в шахтерской каске, Сигиденко пошел назад.

А вечером на руднике стало известно, что новый директор оштрафовал заведующего поверхностью на сто рублей и снял его с должности. Кроме того, в приказе ставилось на вид начальнику шахты, что не использует мощных перфораторов «Телескоп».

Начать техническое переустройство рудника Сигиденко было трудно. В горном деле он был несведущ, а руководящий персонал ничем ему помочь не мог. В ожидании новых технических кадров Сигиденко занялся бытовым переустройством. Решил улучшить быт рабочих и руководящего персонала: самолично обходил бараки, дома, учил людей чистоте и порядку. Он заинтересовался столовой, качеством приготовленной пищи, попытался создать иную бытовую обстановку техническому руководителю. Ему было совершенно ясно, что главный инженер рудника не должен колоть дрова и таскать воду из колодца. Такие мелочи любого человека могут отвлечь от прямых его обязанностей. Сигиденко назначил Коровина на должность дворника и кучера при Вайпулине. Что переживал Коровин — нетрудно представить. Он принял новое назначение как страшнейшее оскорбление: пил, избивал жену, но до поры до времени старался не проявлять своего недовольства. Он ожидал, что за ним последуют другие обиженные или оскорбленные, и тогда будет кому поддержать и его.

Сигиденко часто спускался в шахту, но ничего сделать не мог. Кустарщина, аварии, порча компрессоров, — все это нервировало и его, и людей, а сил для исправления не было. Даже экскаваторы, полученные для открытых работ, работали хуже, чем коннозабойщики в свое время.

Это был Урал. Здесь были свои понятия, свои порядки. Люди не уважали ни себя, ни свой труд. Друг друга они звали Степка, Петька, Ванька, хотя тот или другой Степка или Ванька носили седую бороду до пупа.

Какая-нибудь Марфушка, жена седобородого Степки, успевшая народить уже восемь ребят, выходила на крыльцо своего дома и кричала мужику:

— Степькя, иди пярог есть!

И «Степькя» бросал свое рабочее место и шел в дом есть «пярог».

Сигиденко ходил по руднику, круглолицый, бритоголовый, курил свои цигарочки из махры, и над ним в открытую смеялись люди. Сигиденко учил, агитировал доказывал, а над ним смеялись. Он был добродушен, мягок, пожалуй, и люди чувствовали это. Они чувствовали, что один против сонма практиков он беспомощен. Сигиденко нервничал, иногда кричал, снимал с должностей, писал выговоры, но людей и это не трогало. Они были привычны и к пьяному мату Кошкарева, и к пространным рассуждениям сменившего его Бессонова. Они были уверены, что и этот новый директор уйдет отсюда столь же бесславно, как уходили другие до него.