Рукотворное море - [117]

Вся жизнь замерла вокруг. Прекратилось движение в аэропорту, он не принимал и не выпускал самолетов, не стало видно машин на шоссе, в окрестных садах уже не призрачный туман цветенья играл и переливался, а угрюмо ползли под цветущими фруктовыми деревьями тяжелые клубы дыма для спасения урожая.

Уезжать из аэропорта не имело смысла: гостиницы в городе также были переполнены. Кроме того, каждый надеялся: а вдруг синоптики дадут погоду. Действительно, самолетам дальних рейсов через день-другой разрешили посадки и взлеты, но местные линии по-прежнему не работали.

Сейчас, по прошествии времени, я не жалею о задержке. Публика в Палате лордов подобралась разношерстная. Жили здесь горные инженеры; молодой врач, едущий в глубинный район по распределению; золотоискатель, возвращающийся из отпуска, — вблизи горных рек находились золотоносные месторождения; офицер пограничных войск, едущий с курсов по переподготовке; преподаватель истории, — не помню, почему он сюда попал; зоотехник; пожилой юрисконсульт, многое повидавший на своем веку; проектировщик, нет, строитель крупной гидроэлектростанции, тоже человек уже пожилой; бригада художников, прилетевшая из Киева оформлять по договору к Первому мая главную городскую магистраль.

Художники в дни непогоды чувствовали себя прекрасно. Они получали суточные за простой, так как под снегом и дождем не могли работать, и проводили время в дружеских потасовках для разрядки молодых сил, играли до одурения на настольном бильярде, надувались пивом так, что их розовощекие физиономии становились фиолетовыми. Они знали, что гонорар за будущее оформление от них не уйдет. Остальные маялись и изнывали.

Был среди нас молодой парень с золотыми зубами, автомеханик. Этому совсем приходилось тяжко. Его носило по свету в поисках заработка поувесистей, и всюду он возил с собой молодую жену. Сейчас предстояло только слетать в Хорог — там обещали прибыльное местечко. Если посулы не оправдаются, решено было махнуть в Магадан, куда давно сманивал автомеханика его приятель. Жена, совсем почти девчонка и очень хорошенькая, с бесстыжими серыми глазами, каждое утро приходила в Палату лордов будить своего супруга. Украдкой они жадно поглядывали друг на друга, как бы случайно сталкивались руками, о чем-то шептались. В гостинице им негде было уединиться — и в Палате лордов, и в женском номере, где обитала жена, всегда толокся народ, а погода не позволяла устроиться где-нибудь на воле.

Еще в Палате лордов жил бухгалтер из Товиль-Дары, горного поселка, однажды полностью уничтоженного землетрясением и заново восстановленного. Он возвращался из Ростова-на-Дону, куда ездил в двухмесячный отпуск к старушке-матери. В общем всех постояльцев не перечесть, — как-никак было нас здесь двадцать человек.

Днем большинство постояльцев разъезжалось, поддерживая телефонную связь с аэропортом, а вечером все возвращались в Палату лордов. Каждый вечер ровно в двенадцать широко распахивалась дверь палаты, и, картинно приостановившись на минуту в дверном проеме и быстро оглядев нас, словно он проверял, все ли на месте, в помещение входил высокий, стройный парень, не то узбек, не то таджик, а может быть, русский, еврей или татарин, потому что по черной с традиционным белым узором ферганской тюбетейке и по так называемым азиатским сапогам еще нельзя было определить его национальность. Он был прекрасно сложен, этот молодой человек, гибкий, как пружина, и ловкий, как зверь; я осмелюсь сказать, что живот у него отсутствовал.

Не говоря ни слова, он откидывал покрывало и как был, в ферганской тюбетейке с белым узором, в черной «райкомовской» гимнастерке, черных бриджах, заправленных в легкие, на мягкой подошве, облегающие икры, как чулок, азиатские сапоги, не укладывался, а входил, проскальзывал в постель с белоснежными простынями. Через полминуты раздавался его храп, его ужасающее, взрывоподобное дыхание.

На третий вечер я уже не засыпал, дожидаясь прихода ужасного сожителя. Сосед справа также не спал. Минут десять спустя он пошуршал в своей тумбочке и зажег свечку, — деликатнейший человек, чтобы не мешать окружающим, может, кто-нибудь все же ухитрится подремать, — он не просил оставить электричество, и когда Палата укладывалась, тот, кто находился ближе к дверям, где был выключатель, гасил свет.

— Хотел бы я знать, долго протянется эта канитель? — тихо сказал я, когда он взялся за книгу.

— Этого вам никто не скажет, даже синоптики. Я-то совсем влип по-дурацки. Я работаю на строительстве Тюбе-Каштырской гидроэлектростанции, — может, слышали про такую. Всего двести семьдесят километров, да горы, без самолета век ехать. Был в командировке, задержался по делам и теперь припухаю вместе со всеми. Думаете, гостиница забита из-за непогоды? Тут всегда транзитных пассажиров не счесть, а то и так живут, посторонние, — обстоятельно объяснил он, опустив на живот свою книгу, — она оказалась седьмым томом сочинений академика Тарле, как я успел заметить.

— Рассказал бы лучше кто какую-нибудь байку, все равно спать нет возможности, — сказал с тоской сосед слева.

— Насчет храпа — нет. А вот насчет криков во сне — пожалуйста, — тотчас предложил хрипловатый голос из глубины Палаты.