Рукотворное море - [119]

Значит, получаются такие цветочки-бантики. Ехал я раз поездом в командировку в город Махачкалу… Нет, вру, в город Баку. Мягкий вагон, вагон-ресторан — все как полагается. В купе кроме меня молодая дамочка, майор-артиллерист и тихий седенький старичок. Естественно, дамочка и старичок внизу, — дамам и старикам у нас почет, ну, а мы с военным на верхних диванах. Дорога длинная, из Москвы поезд отошел утром, целый день вместе, то байки рассказываем, то перекинемся в подкидного дурака; военный притащил из вагона-ресторана бутылку коньяку, мы и выпили немного в интимной обстановке. Старичок — на боковую, мы с военным ухаживаем за дамочкой наперегонки. Делать-то в вагоне нечего. Она радуется, веселится. Какая дамочка не любит внимания. Глаза у нее блестят, губы мокрые, очень это действует на мужика.

Если говорить честно, у меня на эту дамочку образовались свои виды. В Баку она едет, к родным. Естественная вещь, в коридоре я уже и телефончик у нее взял, уже имеется договоренность вместе съездить в тамошний парк и на пляж в Мардакяны или в Сураханы, не помню, где у них в Баку лучший пляж. И московские ее координаты записаны. Порядок. Обошел с фланга вооруженные силы.

А ночью, как на грех, приснилась мне какая-то чертовщина, и выдал я архаический крик — дай бог! Представляете, теснота в купе, синий свет наверху, духотища. И вдруг дикий, что есть мочи сдавленный, нечеловеческий визг, крик, вопль, не знаю, как и назвать его. Майор с перепугу шмякнулся с верхней полки. Нет, не шучу, в буквальном смысле. Вскинулся в испуге со сна — и бултых вниз. Хорошо еще, как кошка, на ноги и на руки, без повреждений. Дамочка вскочила в одной ночной блузке. Старичок весь обмер, капли какие-то стал принимать. Я проснулся от общей сумятицы, но делаю вид, что сплю. Лежу, притаился, ни жив ни мертв, молчу, со стыда сгораю.

Утром, сами понимаете, от нашей дружбы народов и след простыл. Дамочка на меня не смотрит, и губы у нее сердитые, сухие. Офицер сидит как на угольях, повернись я не так — схватится за оружие. Старичок на меня косится и, чувствую, как смерти боится остаться со мной один на один в купе. Иначе говоря, соседи чураются меня, как сумасшедшего.

Сошли мы в Баку. «Всего хорошего». — «До свиданья». И все. Ни о каком парке, ни о каком пляже и разговору нет. Забудьте наши встречи.

А дамочка, эх, хороша была! Уж это вы можете мне поверить.

В другой раз, помню, был я в командировке под Казанью. Зима, морозы. Целый день таскался по заводу, ездил в подсобное хозяйство, промерз, как любитель подледного лова. Вечером партсобрание, а я все не могу согреться. Вернулся домой, поужинал чем бог послал, завалился спать. Пить я — ни-ни, непьющий, комнатка в Доме приезжих небольшая, и в ней я — один. И тут меня взяло.

Проснуться от собственного крика не могу. Понимаю, что кричу, а проснуться не в состоянии. Разбудил меня и привел, что называется, в чувство, адский грохот — по меньшей мере в коридоре кровля обвалилась.

Оказывается, что бы вы думали? Когда все улягутся, в коридор Дома приезжих забредает погреться ночной сторож. Да чтобы было потеплее, он в своем тулупе забирается на стремянку, недалеко от моей двери. Когда я, значит, заорал не своим голосом, он от неожиданности свалился, как тот майор-артиллерист, чуть ли не с пятой ступеньки, за ним полетела и стремянка, а там на полу — ведра, бачок для питьевой воды, метла, швабра и прочие цветочки-бантики.

Вот вам еще одно падение в буквальном и переносном смысле. И, надо сказать, что пока я жил в Доме приезжих, ночной сторож больше в коридор греться не приходил.

И наконец, для полноты гарнитура третий случай. Тут картину, как говорится, надо рисовать пошире. Событие опять приключилось зимой. Получил я в тот год зимний отпуск и поехал в большой дом отдыха под Москвой. По случаю зимнего времени дом пустовал, сестра-хозяйка подвернулась девочка клевая, поселила меня в небольшой палате одного, и было обещание: выдастся время — забежит ко мне для лирической беседы. Вот и живу, отдыхаю, все идет по высшему сорту.

В одну прекрасную ночь выдал я генеральный архаический крик, а разбудить меня некому. Опять-таки знаю, что кричу, а ничего не могу сделать.

Все же я проснулся в конце концов, можно сказать, изойдясь криком, как младенец. Проснулся и слышу: в доме поднимается, нарастает переполох. Вот старикан инвалид из соседней палаты выскочил в коридор и застучал костылем по коридору как ошпаренный, черт его понес почему-то к дежурной сестре. Слушаю, а напротив открылась дверь, там женская палата, все дамочки преклонного возраста, не на ком глаз остановить. И оттуда слышу ахи да охи.

Я лежу, конечно, не бежать же на люди: дескать, виноват, товарищи, держите меня, я кричал, — лежу и соображаю: со всех сторон слышали мой крик, все равно запеленгуют, а мне в доме отдыха еще жить больше полусрока. Стыд и срам!

Утром в столовой только и разговору, конечно, что о ночном крике. Отдыхающим делать нечего, а тут событие, как ни клади, хоть вызывай милицию. Из палаты, которая справа от меня, один говорит: кричали по другую сторону дома. Из палаты слева уверяют: кричали по эту сторону. Пожилые женщины клянутся: крик был вроде бы из оврага. Глубокий лесистый овраг проходил сразу позади нашего дома. В общем, оказывается, хотя другие не выбегали в коридор, криком своим я переполошил весь корпус. На мое счастье, нет точного представления, кто кричал, где кричал. Однако происшествие от этого кажется еще более грозным и таинственным. Тем не менее разобраться не могут. Мнения разошлись, каждый тянет в свою сторону, чувствую, мне повезло, сбилась пеленгация — слишком много народу проснулось от моего крика.