Рукотворное море - [116]

Я ехал в командировку на строительство крупного завода — тут, в республике, всюду велось новое строительство, — к сожалению, местный самолет уже ушел, приходилось провести ночь в аэропорту.

Все номера в транзитной гостинице, конечно, были заняты, и мне предложили койко-место, как говорится на языке коммунальников, в гостиной, превращенной в общежитие на двадцать персон. Гостиной это помещение, я думаю, называлось в проекте, да, может быть, в дни открытия, потому что кровати стояли здесь привычно, наверняка не первый месяц, а скорее всего и не первый год. На спинке каждой железный инвентарный номерок, рядом фанерная тумбочка — устраивайся со всеми удобствами. У окна в деревянной кадке стоял для уюта многолетний фикус, привязанный к оконной ручке, словно для того, чтобы он не сбежал.

Эту гористую среднеазиатскую республику можно было назвать авиационной державой, потому что во многие ее районы иначе, чем на самолете, трудно было попасть, и гостиница в аэропорту с первых же дней существования перестала вмещать поток транзитных пассажиров. Зато в каком-то ведомстве были убеждены, что они построили гостиницу экономно.

Местные острословы, которым не впервой приходилось жить здесь, прозвали бывшую гостиную, заставленную койками, «Палатой лордов». Так, по-моему, и администрация теперь ее называла.

Обилие сожителей меня на этот раз не смутило, — не велика беда кое-как провести одну ночь. Тем более что печальный опыт командировки в Среднюю Азию у меня имелся — как-то в столице соседней республики, правда, это было очень давно, мне пришлось пять дней прожить в большом зале клуба железнодорожников, превращенном в жилье по случаю какого-то съезда. Там стояло не двадцать коек, а двести шестьдесят, и не столько донимал меня шум, не умолкавший ни на час, и не постоянное хождение непоседливых постояльцев взад и вперед, и даже не азартные схватки в домино — каждый вечер до поздней ночи в двух-трех очагах культуры в виде обеденных столов, стоявших в проходе между койками, шли непрерывные баталии с диким стуком костяшек и боевыми выкриками. Хуже всего были огромные матовые лампионы под потолком свечей по пятьсот в каждом, заливавшие ярчайшим светом огромный зал от сумерек до рассвета. Я насчитал их восемнадцать штук.

Как большинство постояльцев в Палате лордов, в одиннадцатом часу я завалился спать в надежде, что завтра ранним утром отправлюсь в дальнейший путь, — на местном самолете мне предстояло тридцать пять — сорок минут лёта. Ровно в двенадцать ночи я проснулся от исполинского храпа. Он нарастал, крепнул, достигал грозовой, взрывной силы. На какой-то ужасающей, предельной высоте, когда возникало ощущение катастрофы, храпенье внезапно утихало и дыхание беспокойного соседа становилось совершенно беззвучным. В голову даже приходила страшная мысль: не хватил ли его часом инфаркт во сне? Через минуту-две храп возникал снова, постепенно росло, крепчало клокотанье, вздымаясь до крайних высот, и затем исчезало.

Вероятно, человеку снились какие-нибудь кошмары. Слышно было, как он извивается в постели, рвет на себе покрывало, скрипит зубами, точно его душат или черти поджаривают на адской сковородке. Иногда он сдавленным голосом бормотал что-то нечленораздельное, затем опять — нарастающий, взрывной храп, точно сейчас в клочья разорвет спящего, а заодно всех окружающих, и вслед за тем — внезапное, пугающее безмолвие.

Что говорить, спать не было никакой возможности. Я открыл глаза и увидел, что по соседству горит на тумбочке свечной огарок — пожилой лысый мужчина в очках терпеливо читал толстую книгу в синем переплете. Я понял, что в Палате лордов, кроме храпуна, никто не спит.

— Послушайте, — негромко в темное пространство сказал я, — может, его надо разбудить?

— Бесполезно, — ответил тот, кто читал при свечке. — Я мучаюсь третью ночь.

— Это все-таки безобразие. Нужно заявить администрации. Пусть его куда-нибудь переведут, — сказал кто-то.

— Знаете, неловко, — с интеллигентской деликатностью заметил первый.

— Вот свинья, — отозвался хрипловатый голос с дальней койки. — Приходит ночью и лезет в постель не раздеваясь. Еще вшей нам здесь разведет, скотина.

— Я сейчас встану и разбужу его, — предложил кто-то из темноты.

— И будете возле него всю ночь дежурить? — спросил читавший толстую книгу.

— А кто он такой? — спросил я.

— А черт его знает! Храпун — вот и все, что о нем известно. И молодой при этом, почти мальчишка, — ответил тот, кто говорил, что нужно заявить администрации.

Не знаю, удалось ли кому-нибудь заснуть, я маялся всю ночь. В шесть утра храп внезапно прекратился, и в свете, падающем из коридора через широкую дверную фрамугу, видно было, как откинулось покрывало и из койки вышел, не встал, а вышел из нее, как пловцы выходят из морской пучины, — высокий, стройный парень, полностью одетый, даже с ферганской тюбетейкой на голове. Выйдя из койки, он мягко шагнул к двери — и был таков.

До десяти утра все в Палате лордов мирно спали.

За этой ночью, увы, последовала другая, третья, пятая, десятая. Как случается в Средней Азии ранней весной, погода испортилась всерьез и надолго — налетел афганец. Из прогалины между дымными холмами, усеянными праздничными маками, подул пронзительный ветер, затем пошел снег. Подсвеченный аэродромными огнями, он медленно опускался на весеннюю землю, кружась в воздухе рыхлыми хлопьями, величиной с двугривенный, как в театре, когда с помощью световых эффектов изображают метель. Утром мы проснулись после ужасной ночи, и перед нами предстала удивительная картина: на распустившихся деревьях, на больших листьях, сохранивших весеннюю свежесть, лежали толстые подушки липкого снега, и ветви низко гнулись под его тяжестью. А вокруг по полям, точно в бредовом сне, кровавыми брызгами поднимались из-под снега поникшие маки.