Рукотворное море - [108]

А что касается словечка «просватали», то его применил я не случайно. Хозяйка домика Инесса Павловна, женщина-врач, работавшая в городской больнице, овдовела во время войны и теперь явно хотела выйти замуж. Женщина она была еще молодая, то что называется в соку. Глаза у нее были пылкие, карие, а нос, я бы сказал, орлиный, и это придавало ей странное сходство с турком, каким его рисуют карикатуристы, ежели случится какой-нибудь международный конфликт. Во рту у нее блестел золотой зуб, точь-в-точь как у «аристократки» Зощенко, но впечатление почему-то возникало такое, будто Инесса Павловна то и дело золотым клыком прикусывает нижнюю губу. И страшно, и смешно. Тем не менее в общих чертах она была очень мила и привлекательна, и я усердно начал ее «клеить», как выражается молодежь, проще говоря — ухаживать.

В дополнительных доходах мои хозяева не нуждались, поэтому брали они за жилье и стол, в сущности, чисто символическую сумму. Мать Инессы Павловны взялась меня кормить и холить — ее переполнял переизбыток неизрасходованных материнских чувств. Ну, а Инесса Павловна… Вы бы видели, как она самолично каждый вечер взбивает для меня пуховую перину и расстилает простыни, накрахмаленные так, что аж звенят. Вы бы глянули, какие алчные кидает она на меня взоры! И вам бы стало понятно, как я шарахнулся в кусты, когда раскумекал, что мне грозит матримониальная уздечка. И тут, на счастье, прозвучал сигнал общей тревоги. В Таганрог на три-четыре выступления прибыл известный иллюзионист и сообщил мне, что моя истеричка, вернувшаяся из Дзинтари, рвет и мечет, пытаясь разузнать, где я обретаюсь. Не исключалась возможность, что, прослышав о Таганроге в гастрольно-эстрадном объединении, она, чего доброго, ринется за мной со стенаниями и воплями.

А не пора ли, брат Дольников, сматываться из Таганрога, пока тебя не заарканила одна и не настигла другая? — спросил я себя.

Для эстрадного коллектива пришлось употребить нехитрую версию о заболевшей тете, которой, естественно, у меня никогда не было, и я кинулся в порт, узнавать, когда будет пароход в Феодосию или Ялту.

Только тут выяснилась прелюбопытнейшая подробность — в стремлении быть поближе к Евпатории я не туда заехал. Пароходы в Крым еще не ходят. Через день из Таганрога отправляется допотопное суденышко в Ейск. И все. Три рейса в неделю. Чтобы из Таганрога попасть в Крым, самое простое — вернуться в Москву или по крайней мере в Харьков. Иначе будет множество пересадок и намучаюсь я, «мама» не выговорю.

Если бы вы знали меня лучше, то легко поняли бы, что я не из тех, кому отступление по норову. Сачковать я не любитель, и упорство в достижении цели всегда была моя отличительная особенность. Ейск так Ейск. Оттуда рукой подать до Тамани. А там Керченский пролив. Неужели я не доберусь до Крыма?

Вечером меня провожали. Кают на пароходе не существовало. Два пассажирских помещения, на корме и на баке, люди забили до отказа еще, вероятно, до того, как на пристани объявили посадку. Я пристроил свой чемодан у трапа в машинное отделение и встал у борта.

С пристани мне грустно махала Инесса Павловна, похожая на турка, и два приятеля лабуха из эстрадного коллектива. А я громоздился среди летней толпы в фетровой шляпе, в новеньких галошах, с тяжелым осенним пальто, перекинутым через руку, и одним глазом поглядывал на чемодан, чтобы в сутолоке его не сперли.

Пароход отошел с опозданием часа на полтора, но из разговоров вокруг я понял, что нам еще повезло. Обычно вместо девятнадцати по расписанию пароход отходит и в двадцать два, и в двадцать три, и вообще когда вздумается капитану.

Я присел на край чемодана, согнувшись в три погибели. Сколько в таком положении может провести мужик вроде меня? Увидев в проходе женщину с ребенком, я попросил ее понаблюдать за чемоданом и пошел бродить по нашему корыту.

На пароходе не было свободного вершка, и чуть ли не каждый раз, прежде чем шагнуть, нужно было прицеливаться, куда поставить ногу. Однако долго прогуливаться мне не пришлось. Вскоре подкатился ко мне морячок — его я заметил еще при посадке, чудом на самой макушке держится кепочка с пуговкой, к губе прилипла цигарка. С заметной доброжелательностью он меня спрашивает:

— Вроде вы места себе никак не найдете?

— Мудрено найти, — отвечаю я. — А ничего, не потопнем? Уж больно с избытком перегружена наша посудинка.

— Это что! Другой раз возьмет столько пассажиров — ни вздохнуть, ни выдохнуть. Ничего, держимся. У нас и плавучесть, у нас и остойчивость. А вы бы прошли на мостик, ваша личность нам знакомая.

Подхватил мой чемодан, пальто, приводит меня на мостик и представляет честной компании:

— Артист московской эстрады Игорь Дольников.

— Очень приятно, — говорит плотный мужчина в одной майке, как я понял — капитан, хотя похож он был скорее на малого, толкущегося у мебельного магазина: не надо ли сервантик поднести? Рыжеватенький, блекленький, никакой романтики во внешности. И протягивает руку. — Всяких.

— Что всяких? — не понял я.

— Это моя фамилия — Всяких.

— А-а, очень приятно, — говорю я, смущаясь.

— Да вы не смущайтесь. Фамилия не из лучших, конечно, Всяких! А чего «всяких»? Всяких щей погуще влей? Или всяких дел мастер? Ничего, привык. Пусть другие привыкают. В Большую Советскую Энциклопедию с такой фамилией, конечно, не въедешь, но меня это не огорчает.