Рудобельская республика - [58]

Спешно грузились немецкие фуры с высокими бортами и железнодорожные вагоны, по дворам и улицам ветер гнал солому, вытрясенную из солдатских матрасов, у крыльца комендатуры горели кипы бумаги. Город пустел на глазах. Немцы уходили мрачные и молчаливые. Колонны солдат были похожи на арестантские этапы. Офицеры брели с опущенными головами, гремели походные кухни, словно погребальные процессии тащились обозы. Для отступления были освобождены все дороги. Каждый солдат чувствовал, что из-за молчаливых, присыпанных снегом сосен и елок в спину им глядят ненавидящие глаза партизан и черные зрачки винтовок. И они прибавляли шаг, чтобы скорее покинуть эту таинственную враждебную страну, где их ждало бесславье или могла встретить партизанская пуля.

Со станции Березина еще не отправился последний немецкий эшелон, на перроне еще суетились офицеры, кричали и угрожали дежурному, чтобы не тянул с отправкой, как на вокзале появились Платон Ревинский, Борис Найман, только что освобожденный из тюрьмы Балашов, уже переодетый в черное пальто и кепку Густав Шульц.

Председатель ревкома вспрыгнул на ящик и поднял руку. Замерли в вагонах губные гармошки, прекратился галдеж на перроне. Солдаты полукругом столпились возле оратора. Офицеры приказывали расходиться по вагонам, но солдаты стояли словно глухие.

— Товарищи немецкие солдаты, рабочие и крестьяне свободной Германии! Бобруйский революционный комитет большевиков поздравляет вас с революцией на вашей родине. Возвращайтесь домой, сбросьте опостылевшие шинели и кайзеровские каски, быстрее завершайте пролетарскую революцию и создавайте свое рабоче-крестьянское государство.

Густав Шульц переводил каждое его слово и закончил от себя:

— Es lebe die deutsche Revolution! Glückliche Reise, Genossen![31]

Толпа солдат сотнями слаженных глоток, словно по команде, рявкнула «ура!». Махали шапками, руками и медленно стали расходиться по вагонам. Ревкомовцы оставались на перроне, пока не тронулся последний эшелон. Из раскрытых дверей и окон теплушек выглядывали улыбающиеся лица солдат, они поднимали над головою руки и сжимали их в рукопожатии и что-то кричали, голоса их становились все глуше, пока совсем ничего не стало слышно из-за нарастающего стука колес и паровозного гудка. И вдруг из последнего вагона появился и затрепетал на ветру маленький красный флажок.

Казалось, что город посветлел и повеселел. Над крылечком беленького одноэтажного домика на Пушкинской улице висел красный флаг, а на куске фанеры на дверях было написано одно слово: «Ревком».

По улицам расхаживали бородатые и просто давно не бритые партизаны с немецкими карабинами и трехлинейками, с дробовиками и двустволками, на ремнях тускло поблескивали гранаты. Одеты были кто во что горазд. Свитки, лапти, кожушки, заячьи шапки и треухи из овчины. За ними стайками увивались мальчишки, забегали наперед, чтобы разглядеть, что это за богатыри такие, что прогнали немцев.

На перекрестках, у базара и в городском саду собирались толпы горожан, у многих на груди были приколоты красные банты. Люди поздравляли друг друга, пожимали руки партизанам, приглашали их в гости. То здесь, то там начинались стихийные митинги — каждому хотелось выговориться, чтобы все знали, о чем наболело у человека в темные дни оккупации и что он думает о завтрашнем дне.

Несмотря на холодный колючий ветер, гнавший по улицам почерневшую листву и раннюю снежную крупу, люди не расходились. Все чего-то ожидали, с радостью окликали давних знакомых, вышедших из подполья, и говорили, говорили во весь голос, не боясь и не оглядываясь.

По Муравьевской и Скобелевской улицам бежали расхристанные, раскрасневшиеся и замурзанные ребятишки и громко кричали: «Красная Армия идет!», «Красноармейцы близко!». Толпы двинулись на Минскую улицу. Люди строились в колонны, откуда-то появилось несколько красных флагов, изготовленных на скорую руку. Над головами поднялись медные трубы, загудел барабан, звонко гремели литавры. Маленький оркестр пожарников, сбиваясь и путая мелодию, заиграл «Варшавянку». Люди подхватили песню. С толпой горожан смешались партизаны. Перед оркестром шли члены ревкома, вчерашние подпольщики и только что освобожденные из крепости большевики. В голове колонны появился портрет Карла Маркса. Его нес слесарь с завода Виташевского Герасим Одериха.

А навстречу по Минской улице, глухо топая сбитыми сапогами, покачивая в такт шагам тускло поблескивающие штыки, в город вступал 153-й полк Красной Армии. Впереди на лошади ехал невысокий командир в кубанке, синей венгерке, красных галифе с хромовыми леями. Над колонной развевалось полковое знамя. На нем полукругом желтыми нитками было вышито: «Лучше погибнуть в неравной борьбе, чем гибнуть покорно, отдавшись судьбе». А в середине круга — «Да здравствует власть Советов!»

Солдаты были одеты в шинели, в потертые ватники, папахи, кубанки, зеленые фуражки. В передних рядах шли обутые в сапоги и ботинки с обмотками, а за ними шлепали в лаптях и опорках.

На углу Муравьевской и Минской улиц от имени ревкома красноармейцев приветствовал Петр Михайлович Серебряков. Многие знали его и раньше, только как Павла Балашова.