Рудобельская республика - [59]

Солдаты разместились в только что освободившихся казармах Бобруйской крепости. Даже по лицам было видно, что в полку собрались люди разных национальностей. Были красивые черноглазые мадьяры, чубатые казаки и рослые белокурые латыши. До самых ворот крепости рядом с командиром бежали мальчишки — в материнских жакетках и безрукавках, в больших, сношенных шапках, налезавших на глаза и курносые носы, в опорках с осиновыми подошвами, в разбитых отцовских сапогах. Десятки верст прошли мальчишки гражданской войны, встречая из походов и провожая в бои красные полки.

Вечером в пустых комнатах уездного ревкома собрались вчерашние подпольщики, пришли партийцы-железнодорожники и заводские большевики, были здесь и командиры партизанских отрядов. Председателем ревкома избрали Платона Ревинского, заместителем — Петра Серебрякова, председателем ЧК — Бориса Наймана, военным комиссаром — Прокопа Молоковича. Здесь же было решено оставить в Бобруйске Александра Соловья. Ему поручили организовать и возглавить караульный батальон.

— А как же наша волость? — спросил он.

— Там есть Максим Левков, Никифор Звонкович, Левон Одинец. Да в вашей «республике» любой может быть председателем ревкома, военным комиссаром, там и беспартийные — настоящие большевики, — убеждал его Ревинский. — Рудобелка — самая надежная опора нашего уезда.

Так и остался Александр Соловей командиром 2-го Бобруйского караульного батальона. Ему отвели так называемые красные казармы. Зашел в них командир, зажал пальцами нос, посмотрел на загаженный пол, разбитые окна, горы мусора и соломы и только покачал головой.

Назавтра по разнарядке ревкома солдаты 2-го караульного батальона привели к казармам человек восемьдесят купцов, лавочников, бывших городовых и чиновников. На некоторых еще были запыленные черные котелки, шубы с облезлыми бобровыми воротниками, зеленые шинели с кантами и обшитыми сукном пуговицами. Дня два назад они еще называли друг друга господами, а теперь притихли, каждому хотелось укрыться за чью-то спину, стать незаметным, прикинуться несчастным. Зачем их сюда собрали — никто не знал. Каждый ожидал самого худшего, вспоминал свои прегрешения и дрожал: «Только бы большевики не узнали».

К ним подошел чисто выбритый, невысокий, подтянутый командир в старой шинели.

— Граждане, солдаты Довбор-Мусницкого и бывшего кайзера Вильгельма оставили вам наследство — вот полюбуйтесь на него. Всех оккупантов вы встречали хлебом-солью, плакали в тряпочку, когда они отсюда драпали. Кому же, как не вам, почтенные, убирать после своих желанных гостей? Берите-ка веники, тряпки и ведра и начинайте привыкать к полезному труду. За старшего будете вот вы, — Соловей показал на толстого мужчину в золотых очках на посиневшем носу. — Как только закончите, командир отделения отпустит вас домой. — Он повернулся и быстро зашагал к воротам.

Нехотя, словно стыдясь друг друга, неумело брались чиновники, купцы первой гильдии, бывшие урядники за лопаты и голики, закатывали рукава и штанины и начинали подметать и скрести почерневший и загаженный пол.

А у Соловья, как говорится, хлопот полон рот: человек двадцать его солдат были совсем разутыми — от сапог остались одни халявы, некоторые ходили в перевязанных веревками калошах, а кто и в разбитых лаптях. С ордером уездного комитета он послал группу красноармейцев на рынок и в сапожные мастерские города. Они растолковывали сапожникам и хозяевам лавочек, что многие бойцы совсем разуты, и просили помочь батальону. Одни упирались, другие отдавали без слов кто пару, а кто и две сапог, сшитых для продажи. Под вечер хлопцы принесли полсотни пар новеньких юфтевых и хромовых сапог. Они пахли свежей кожей и блестели, словно лакированные.

— А это для вас, товарищ командир, — сказал молодой мадьяр с побитым пороховинками лицом и протянул Соловью ладные хромовые сапоги со «скрипом».

— Мои еще месячишко продержатся. А эти лучше отдай вон тому парню, что ходит в опорках. Ему и пофорсить можно — молодой.

Приобутые, выбритые солдаты нового батальона расселись в чистой, хотя и холодной казарме. В дальнем углу поставил свою койку и Соловей.

— Мы для вас, товарищ командир, эту боковушку побелим и столик раздобудем.

— А зачем это мне одному жить? С народом и теплей и веселей. Вместе жить и вместе воевать.

Соловей не расставался со своими солдатами, хлебал с ними из одного котла, писал письма за тех, кто еще сам не мог, рассказывал об Октябре в Петрограде, о Ленине, о большевиках. А то, бывало, подсядет вечером в кружок бойцов и затянет:

Вихри враждебные веют над нами,

Темные силы нас злобно гнетут.

И тянутся к песне, как к огоньку, бойцы со всей казармы. И подхватывают звонкими и простуженными голосами:

В бой роковой мы вступили с врагами,

Нас еще судьбы безвестные ждут.

И кажется ребятам, что это про них песня, про батальон, про отшумевшие и будущие бои.

Когда смолкнет песня, притихшие красноармейцы глядят на своего командира. А он сидит призадумавшись, до родного свой. Потом приподымет бровь, вздохнет:

— Эх, хлопцы, как хотелось бы мне встретиться с вами годков этак через пять или десять. Взглянуть, какими вы станете.