Рудобельская республика - [60]

— А почему бы и нет? И встретимся. Я здесь рядышком живу. Сколько нас здесь? Человек двадцать из Подречья. Вот и приезжайте, со всеми и повстречаетесь, — начал приглашать Соловья доброволец из Подречья Степан Герасимович. Хотя и молодой, а империалистическую уже оттрубил, грамоте выучился, честный и добрый хлопец. Не ошибся командир, назначая его казначеем батальона. Он еще и припевки складывать горазд. Как придумает, за животы все хватаются.

— Отвоюемся, к нам на Волгу припожалуйте. Сядем на зорьке в камышах, а там уток — туча темная. Приволье, степи. Рыбу только ленивый не берет, — заговорил осипшим голосом отделенный Полосухин.

На Соловья глядели десятки синих, серых и черных, как уголь, глаз. Кого только не было в его батальоне! Саратовцы и москвичи, мадьяры и латыши, поляки, сотни две добровольцев из бобруйских мастерских и соседних деревень. Надо было научить их простым и строгим премудростям солдатской службы: ходить строем, стрелять, ползти по-пластунски под вражеским огнем, стоять в карауле, днем и ночью охранять город, склады, мосты и оба вокзала. Вот и мотался командир целыми днями то на плацу перед казармой, то проверял часовых, а в свободную минуту любил вслух порассуждать о будущем, чтобы каждый знал, за что он воюет.

— Побить мы их побьем. Хоть и голодные и разутые, но побьем. Нас мильоны, — считай, вся Россия с большевиками, в Германии революция, оттуда она, гляди, покатится и на другие земли. Отвоюемся, и такая у нас жизнь начнется, что никому и не снилось. Земля — наша, заводы — наши. Соху и лукошко забросим. Машины будут пахать и сеять. Учиться все пойдут. Приеду в твой Саратов и спрошу, а где здесь профессор товарищ Полосухин? Тогда и я, может, на агронома выбьюсь. С детства землю любил. Хочется, чтобы никто о куске хлеба не думал.

Улыбались хлопцы, начинали мечтать, как обернется жизнь у каждого, когда покончат с войной.

Порой командира навещал его отец. Невысокий, коренастый старик в потертом рыжем кожушке. Приносил в котомке домашние гостинцы — ржаные лепешки, засушенный сыр, мешочек жареных семечек, рукавицы с двумя пальцами, чтобы можно было стрелять, и рудобельских новостей на всю ночь.

Ходил он и на учения с батальоном сына. А однажды, собираясь до дому, попросил:

— Дал бы ты мне, сынок, хоть какое-никакое ружьишко.

— А зачем оно вам, батя?

— Э-э-э, зачем? Шляхтюки, как взбесившаяся свора, по футорам и лесу гарцуют. В Сереброне их целая шайка толчется. На Лучицкую волость напали, в Лясковичах опять стрельбу начали. И к нам, в Хоромное, залетают. На конях, с саблями и винтовками разъезжают. Не хотят ли они и в Рудобелку сунуться? Так и мне, старику, чем-то ж надо борониться. Дай, сынок, лишним не будет. И в дороге оно поспокойней.

С разрешения военкома Соловей выдал отцу немецкий карабин, сотню патронов и документ с печатью уездного ревкома «на право ношения огнестрельного оружия».

12

«Всем, всем, всем. 2-я Тульская бригада в Гомеле подняла контрреволюционный мятеж. Силы ревкома крайне ограничены. Немедленно высылайте вооруженные части на подавление мятежа.

Председатель ревкома — К о м и с с а р о в.

Председатель ЧК — Л а н г е».

Читали и перечитывали тревожную телеграмму Ревинский, Серебряков и Молокович. Каждый надеялся найти между строк хоть какие-нибудь подробности: кто и когда поднял мятеж, что за силы у мятежников? Пытались связаться с Гомелем, но каждый раз телеграфистка отвечала: «Связи нет».

Наконец позвонили из Могилева. Говорил председатель губисполкома Сурта. Его голос заглушали гул и свист, голос его пропадал, то пробивался вновь и взволнованно требовал: «Немедленно отправляйте самые надежные части в Гомель! Самые надежные, слышите?! Из Могилева выехала школа курсантов. Действовать необходимо быстро и энергично». Затрещало и загудело, словно в трубку ворвался ветер, что раскачивал за окном черные ветви старого тополя, шаркал по окнам крупными каплями дождя и мокрым снегом.

Город спал, укутанный сырым мраком промозглой мартовской ночи. По улице время от времени проходили патрули, чавкая сапогами по разбитой снежной каше.

В мокрой шинели и заляпанных до колен сапогах в ревком стремительно вошел командир 2-го караульного батальона Александр Соловей. Его озябшее на ветру лицо было мокрым от дождя, а на бровях дрожали мелкие капли.

Ревинский нервно вертел ручку настенного телефона и требовал начальника железнодорожной ЧК.

— Алло! Алло! — кричал он. — Сейчас же от имени ревкома прикажите начальнику станции снарядить эшелон в Гомель. Да, в Гомель! Вагонов десять — двенадцать. Меньше нельзя! И подберите добровольцев среди своих людей для борьбы с бандитами. Уже знаете? Получили телеграмму? А больше ничего не известно? С рассветом эшелон должен отправиться. — Он заметил Соловья, кивнул ему и протянул руку. — До Жлобина путь должен быть свободен. Ревком поручает это вам.

В комнате уже были начальник городской ЧК Найман, начальник милиции Сенкевич и члены ревкома.

— Вот и командир отряда есть, — заметив Соловья, сказал Серебряков и протянул ему телеграмму из Гомеля. Тот пробежал ее глазами и хотел что-то спросить. — Больше ничего не знаем. Какие силы у мятежников, кто их возглавил, что происходит в городе — пока установить не удалось. Связи нет. Отберите человек двести пятьдесят самых надежных бойцов. К вам присоединятся добровольцы из городской и железнодорожной ЧК, милиции и первого батальона. Товарищ Молокович отбывает вместе с вами и возглавит Жлобинский боевой участок. Туда уже направились курсанты Могилевской школы красных командиров.