Ручная кладь - [54]

Резко холодает и все погружается в полумрак. Покрывшийся ледяным панцирем снег скользит и мне больше не нужно рыть траншею. Веревка путается и цепляется за смерзшиеся комья снега. Наконец, я окончательно выбиваюсь из сил, снимаю рюкзак и ложусь на снег. Мне уже все равно. Я вижу, как синеет небо над головой, и слышу, как внизу подо мной шумит вода. Холод начинает забираться под пуховку, и я перестаю чувствовать пальцы на ногах. Мне уже все равно. Где-то на горизонте зажигается первая звезда. Я думаю, что можно загадать желание, но уже ничего не хочется. Краем глаза я вижу, как ворочается от холода Андрюха, потом потихоньку выпрямляется и принимает горизонтальное положение. Я с интересом наблюдаю, как он отстегивает от себя и сматывает в бухту веревку, кладет в рюкзак и, закинув за спину, быстрым шагом направляется к тропе.

Я медленно встаю, наблюдая за безмолвно исчезающей в темноте ночи фигурой, иду следом, осторожно переставляя ноги в сгущающихся сумерках.

Свет от фонаря бьет прямо в глаза. Андрюха стремительно орудует ложкой, опустошая содержимое кастрюли. Серега машет из палатки рукой. С ними наш доктор. По видимому, Сереге было совсем плохо. Ребята смотрят на меня с улыбкой и протягивают чай.

— Жива? — спрашивает, улыбаясь, Андрюха, облизывая ложку.

Я замираю в легком недоумении.

— Я уж думал, мы заночуем на тропе, — говорит Андрюха с легким укором, встает и отдает мне рюкзак.

Я сажусь и смотрю на ребят. У них спокойные веселые лица.

— Горняжка, — констатирует доктор, — по-научному называется гипоксия.

— У меня горняжка? — спрашиваю я, смотря Андрюхе в глаза и замечая веселые огоньки, которые играют в его зрачках.

— Не у меня же, — весело отвечает он, и ребята смеются.

Я ничего не понимаю. Мой разум ищет объяснения. Он теперь будет делать вид, что ничего не произошло?

— Ты что, ничего не помнишь? — удивленно спрашиваю я, еще не остыв от приступов пережитой к ненависти.

— Все помню.

И Андрей спокойно, логично и вероятно повторно, судя по реакции ребят, излагает свою версию произошедшего. Которая сводится к рассказу о том, как я еле шла, спотыкалась, падала, подолгу отдыхала, а он все время ждал. Когда дошли до тропы, так замерз, что взял рюкзаки и перестал останавливаться.

— А что у тебя с лицом, Андрей, — спрашиваю я, желая уличить во вранье.

Андрей трогает лицо руками, а доктор светит фонариком. Лицо все в кровоподтеках, которые уже припухли и хорошо заметны. Доктор протягивает Андрею зеркало, тот рассматривает себя и недоуменно жмет плечами. Воспользовавшись наступившей паузой, я рассказываю свою версию. Андрей не верит и мотает головой. Но объяснить, откуда у него ссадины на лице он не может. Четыре пары глаз с немым вопросом устремляются в сторону доктора.

Тот тянет тягучее вступительное «ну», дирижирует руками и произносит, словно магическое заклятие, которое все нам должно объяснить:

— Гипоксия!

Страх

Крупные капли дождя громко стучат по крыше серебрянки, пробивая перкалевое покрытие и поливая нас ледяными брызгами. Нужно накрыть палатку пленкой, но никому не хочется вылезать из теплого спальника под дождь.

— Инструкторская погода, — говорит Сашка, всматриваясь туда, где должны белеть снежные шапки еще не покоренных нами вершин.

— Почему? — спрашиваю я, тоже пытаясь разглядеть сквозь низкую облачность хоть какой-то просвет.

— Потому, что в такую погоду никто никуда не ходит и у них спокойная, беззаботная жизнь.

Про «никто никуда не ходит» Сашка подметил верно. Из-за плохой погоды район закрыт и на пятерки никого не пускают. Поэтому мы лежим вторую неделю в спальниках в ожидании чуда в виде хотя бы пары солнечных дней. Но пока просвета не видно, и нас медленно засасывает полу-животное состояние. Мы, как львы в зоопарке, смотрим на мир вокруг сытыми тоскливыми глазами: и вроде бы вот они горы, а залезть на них нельзя.

В районе кухни начинается оживление, и накрытые перкалевыми плащами пуховые куртки суетливо подтягиваются за едой.

Я наваливаю в миску гречку с тушенкой и лениво мешаю ложкой.

— Не надоело еще пузо растить? — слышу я за спиной голос начспаса и удивленно поворачиваю голову в его сторону. «Кому-это он?» — недоумеваю я.

Начспас смотрит на меня и, ехидно улыбаясь, повторяет:

— На Чапдару не хочешь прогуляться?

Я улыбаюсь, потому что уверена, что это шутка.

— А что район открыли? — тоже саркастически, спрашиваю я.

— Ну, район не открыли, а Чапдару по Сфинксу открыли, — спокойно сообщает он.

Я смотрю туда, где должна виднеться Чапдора. На ее месте белая беспросветная пелена.

Видя мое явное нежелание куда-то идти в дождь и, видимо, желая прибавить мне оптимизма, он добавляет:

— К вечеру дождь закончится, на завтра обещают хорошую погоду, можете идти выпускаться.

Я смотрю на Сашку, он смотрит на меня, и через 10 минут заполненный маршрутный лист лежит у начспаса на коленях.

— Только вдвоем я вас не пущу, ребят еще захватите, — добавляет он и вписывает нам четыре фамилии.

Я недовольно морщусь, всматриваясь в фамилии тех, кого нам «пристегивают паровозом».

— Не хочешь? — ловя мой взгляд, спрашивает начспас.

Я молчу, потому что «не хочешь», означает — «не пойдешь». С нами идет еще одна девушка, которую я знаю по отрицательным отзывам ребят из секции и троица, прозванная кем-то «менты». Я точно не знаю: правда работают они в милиции или прозвище приклеилось за общую недалекость или непригодность для альпинизма, но сути это не меняет. Технически и физически они очень слабые, и брать их с собой на пятерку, да еще в такую погоду — чистое безумие. Видя, что я сильно сомневаюсь, начспас давит на честолюбие: