Ручьи весенние - [96]

Леонтьев раскрыл знакомую Андрею записную книжку и переспросил:

— Брусницын?

— Семен Яковлевич, а фамилия дочки и зятя его — бродяжья, сибирская: Непомнящих.

В памяти Андрея возник образ сурового, умного мужика, с которым он не раз встречался ранней весной у отары овец.

«Почему он с Леонтьевым о таких важных делах говорит, а со мной нет? Значит, чуждается: не сумел подойти».

— Обязательно запиши, Василий Миколаич, — живо подхватил рыбак. — От такого мужика ума набираться. Он ещё что рассказывал мне… — Рыбак вплотную подвинулся к Леонтьеву: — «Вычитал, — говорит, — я в достоверной ученой книжке, что один московский профессор дохитрился от овцы, как со свиньи, за один окот трех и даже до семи ягнят получать. Только будто затирают этого профессора в Москве другие профессора из министерства сельского хозяйства. Возможно ли такое, Василий Миколаич, чтоб эдакое большое дело да затирали? — рыбак замолк, настороженно ожидая ответа.

— Сказать, что невозможно — не могу: разные и в министерстве сельского хозяйства профессора бывали, Хрисанф Иванович. Случалось, что и добрые начинания надолго затирали чиновные себялюбцы и карьеристы, но партия рано или поздно всегда разбиралась и помогала новаторам…

— Так вот и ты, партийный наш секретарь, хорошенько с этим чабаном поговори — умнеющий мужик! А я, по своему, по рыбацкому разумению, тоже скажу: если бы в наши благодатные озера да вместо рыбы-щепы, какую мы ловим сейчас, пустить на развод сазана или карпа, — немалые бы доходы получили… Расшевелить только народ — горы поднимут!

…Луна садилась. Перед рассветом ветер сник: оттеплело. Кустарники и травы облились росой. Туман закутал и озеро, и ленивую омутистую Талицу, и приречье. Плотный, волнистый, текучий, он походил на сбившееся многотысячное стадо белых овец. Было так тихо, что, казалось, вся вселенная погрузилась в непробудный сон.

Леонтьев сидел на крыльце и силился уловить какой-либо звук, хотя бы всплеск рыбы в озере, но не слышал ничего, кроме шума в ушах.

И вдруг в неясной, смутно различимой из-за тумана речной уреме раздался выщелк, похожий на короткое «чокррр»… Через несколько секунд — второй, и после такой же перемолчки — третий. «Зачокрыжил», — всплыло из далекого детства слово, определявшее соловьиный зачин.

Словно певец проверял свой голос и глухую тишину теплой туманной ночи: «Получится ли что в такой парной сырости?» И, уверившись, что получается, робкий выщелк перешел в многоколенчатый разлив, рассыпавшийся дробью. И сразу же, без промедленья, соловей ахнул таким победным раскатом, что казалось, дрогнула урема и заколыхался туман над озером: столько торжественности и силы было у этого державного властелина майской ночи!

«Певцу любви» тотчас же откликнулись «слесаря» — коростели: будто вооруженные напильниками, они начали драить железо. Не удержались, затеяли азартный бой и кутилы перепела.

Милые звуки пернатых спутников детства воскресили в душе Леонтьева давно забытое: подманенного на дудочку и накрытого сетью первого перепела… Сердце ловца, опьяненное охотничьей удачей, билось так же тревожно, как у пойманного смешного «куцехвостого гулебщика».

В разноголосом хоре птиц Леонтьев выделил и громкую флейту золотой, как луч солнца, иволги, и хрустальные колокольчики желтоголовой овсянки, и неистовых певунов зябликов. Беззаботно-радостно заливались в небе жаворонки. А соловей щелкал уже без останова. И странно: птичье многоголосье не только не мешалось с серебряным соловьиным сверканьем, но словно оттеняло и чудесно дополняло его.

По лицу Леонтьева плыла тихая улыбка.

Распустившаяся в уреме черемуха исходила терпким ароматом, заглушавшим все другие запахи.

«Вот когда наступила настоящая-то весна!» От росной свежести раннего утра Леонтьев зябко передергивал плечами, но не уходил с крыльца: весенний шум околдовал его.

За спиной скрипнула дверь. Из избы вышла невыспавшаяся, с бледным злым лицом Соломея в рыжем зипуне и тяжелых сапогах. Она молча прошла в сарайчик к корове. Вскоре Леонтьев услышал ее гневный голос:

— Стой! Стой, язви те в живот, а то двину!

Над избой с захлебистым яростным кряканьем пронесся табунок чирков — селезней, гоняющихся за одной маточкой. Как ошалелые, они с плеском упали на озеро, подрались на воде и снова взмыли и закружились в воздухе с тем же любовным азартным кряканьем. С займища тоже доносились звуки весеннего брачного гомона гнездующейся птицы.

Узкая розовая полоса на востоке разрасталась. Побледневшая перед восходом солнца луна, казалось, линяла — таяла. «Время будить», — подумал Леонтьев и пошел в горницу.

…Он и спящий был красив, этот широкий, высокогрудый Боголепов. На откинутой, обнаженной выше локтя правой руке вздулись могучие мускулы, полные губы под мягкими черными усами чему-то улыбались во сне. Было жаль будить этого человека с головой и корпусом былинного витязя. Но утро уже заглядывало в окна горницы, и Леонтьев чуть дотронулся до плеча Боголепова. Тот сразу же сел на кошме, как будто не спал. «Пора!» — негромко произнес Леонтьев. С кошмы вскочил чуткий Андрей, с лавки поднялся Хрисанф Иванович.