Ручьи весенние - [93]

Андрею почему-то казалось, что она вот-вот скажет что-то такое, отчего присутствующих бросит в краску. «Деревенская Неточка», — подумал он и нахмурился.

— Белье приготовила, — пропела молодайка. — Пожалуйте, кто мокрый, в горницу…

Леонтьев и Андрей прошли в холодноватую, сверкавшую подчеркнутой сибирской чистотой, просторную светлицу. Тем временем Соломея (так звали красавицу) проворно разжигала начищенный до блеска самовар и гремела посудой, а Хрисанф Иванович с корзинкой и ножом в руках пошел к садку за рыбой.

Боголепов расстегнул негнущиеся створки своего многокарманного «комбайна», снял его и поставил в угол. Куртка так и осталась стоять, сохраняя форму плеч и рук. Боголепов посмотрел на свой «комбайн» и засмеялся.

— Забавняцкая у вас одежина! — У Соломеи засветились в зрачках игривые огоньки.

— Как говорится: пущай смеются, пущай ругают — мои глазыньки проморгают, — сказал Боголепов. — Но это же не куртка, а, буду прямо говорить, дом под черепичной крышей. Они вон мокрым-мокрешеньки, а я сухой…

Боголепов опустился на лавку. Соломея сейчас же села рядом.

— Спасибочко, что заехали! Сидим тут как в тюрьме. По неделям слова человечьего не слышу. Я в райцентре зросла, через день в кино ходила, а после картин беспременно танцы. Не жизнь — мечтательный сон! От женихов отбою не было. Бывало, приедут сватать, выряжусь в маркизетовое платье, прическу там и все другое, а маманя и скажет: «Одна в райвоне!»

Излияния молодайки прервал окрик:

— Солка, гляди за самоваром! Накрывай на стол!

— А ну тебя! — огрызнулась Соломея. — Не даст с человеком культурненько поговорить! — и заговорщицки искоса взглянула на Боголепова. — А, бывало, плясать схлестнемся — до утра! Кровя у меня горячие! Не одного парня засушила. Придешь с полянки — ноженьки гудут. А теперь… Завез чертов барбос в глухомань! За что только красота-молодость моя пропадает?!

— Солка! Я кому сказал? — выставив бороду, рявкнул Хрисанф Иванович.

Но Соломея и бровью не повела. Пока Андрей с Леонтьевым переодевались в сухое, пахнущее мылом белье, она успела рассказать Боголепову чуть ли не всю свою девичью и замужнюю жизнь.

— Покойница маменька все, бывало, наставляет: «Во всяком разе пробойной будь, своего не упускай! Иначе в девках поседеешь, а в бабах землей подернешься…» — Соломея игриво прикоснулась плечом к Боголепову, и тот, смущенно покраснев, отодвинулся в угол.

Соломея поставила на стол шипящую сковородку с бронзовыми линями.

У голодных охотников заблестели глаза, все шумно задвигались. Боголепов развязал сумку с продуктами и достал обшитую солдатским сукном баклажку.

— Посылочка от жены, — пояснил он. — Самолично Лизок настаивала на лимонных корочках. Специально для этого случая берег, чтобы по охотничьему обычаю распить «на крови»…

Он готов был шутить и смеяться по всякому поводу, но его смущало откровенное приставание назойливой молодайки, расстроившее смирного хозяина, и мрачноватая замкнутость Леонтьева. «Что-то гнетет его. А что?..» — недоумевал Боголепов. Простому, доброму, веселому от природы, ему хотелось сломать это тягостное настроение товарища. — Боголепов поднялся.

— Начнем с хозяйки. Соломея, как вас по батюшке-то?

— Денисовна, а для вас просто Сола… — и она метнула на Боголепова такой хмельной, обещающий взгляд, что Хрисанф Иванович отвернулся и что-то проворчал в бороду.

Константин Садокович наполнил стопку и протянул Соломее.

— Пьете?

— Не пьют, говорила маманюшка, только на небеси, а здесь — кому ни поднеси! — и лихо опрокинула водку в рот. Опрокинув, тряхнула перевернутой стопкой: глядите, дескать, не осталось ни капельки! Потом отщипнула корочку хлеба, понюхала и сказала: — Дай бог не последнюю…

Мужчины тоже выпили не без удовольствия, но молча, и тотчас же принялись за жареных линей.

Хозяйка села напротив Боголепова и не сводила с него глаз. Лишь только гости очистили сковородку, Соломея сорвалась со стула, и, подрагивая бедрами, вышла. Через мгновение она внесла на вытянутых руках клокочущий самовар и, отворачивая в сторону пылающее лицо, сказала:

— А теперь я вас напою! — и рассмеялась воркующим, нежным смехом, хотя смешного в том, что она сказала, ничего не было.

Андрею казалось, что Соломея не вполне понимала и то, что говорит, и то, что делает. Как будто что-то темное, слепое властно распоряжалось ею.

— О горячем чае я еще в займище начал мечтать, — сказал Боголепов.

— Только о чае? — И снова игриво засмеялась.

— Убери сковороду и наливай! — прикрикнул Хрисанф Иванович. — Наливай, кому говорят?!

Соломея налила стаканы и опять уселась против Боголепова. Время от времени она вытирала концом платка потеющую верхнюю губу, покрытую темным пушком.

От настойки и горячего чая Андрей раскраснелся и сидел, опустив глаза на блюдечко. Чувственная, грубая откровенность Соломеи смущала его. Ему было совестно смотреть на хозяина, на Леонтьева, на Боголепова.

Василий Николаевич тоже, как казалось Андрею, чувствовал себя неуютно, хотя после первого стакана чаю он и продолжил разговор с хозяином о его жизни на этом глухом озере и о зимней рыбалке. Андрей понимал, что заговорил Леонтьев лишь для того, чтобы отвлечься от каких-то тревоживших его мыслей.