Розы от Сталина - [36]

— Что же такого плохого творил в семье ваш отец? — спросила женщина с орлиным носом.

— Отец любил всех унижать. Своих сотрудников, своих близких. Моего брата Якова, собственного сына от первого брака, Сталин никогда особо не жаловал и изводил его так, что тот однажды попытался покончить с собой. Так отец потом насмехался над ним еще пуще: дурак ты, мол, даже застрелиться толком не умеешь… А затем наступил тот вечер, та ночь, когда… — произнесла Светлана и умолкла.

В зале стояла такая тишина, что урони кто-нибудь карандаш, все бы услышали. Журналисты не сводили со Светланы глаз, а она вспоминала, как узнала о происшедшем несчастье… Ей тогда было шестнадцать. Она читала английские и американские журналы, к которым как девушка из привилегированной семьи имела доступ: «Лайф», «Форчун» и «Иллюстрейтед Лондон ньюс», — и, узнавая новости политики и культуры, одновременно упражнялась в английском. И вот однажды Светлане попалась на глаза статья об отце. Девушка испытала сперва удивление, а потом ужас: там говорилось, что жена Сталина Надежда Аллилуева в ночь с 7 на 8 ноября 1932 года покончила с собой. Светлана побежала к няне, и та рассказала, что именно тогда произошло: во время праздничного ужина Сталин окликнул жену: «Эй, ты!» — и Надежда страшно возмутилась. Никто из присутствующих за столом не знал, как реагировать. Хрущев написал в своих мемуарах, что после этого Сталин выволок жену за волосы в центр комнаты. Но ни няня, ни Светлана Хрущеву не верили — он вечно все преувеличивал. Грубое поведение отца постепенно, день за днем, год за годом, довело мать… вот до этого. Светлана оглядела зал и сказала:

— А затем настала ночь, когда моя мать умерла.

Она чувствовала, что все здесь знают, что утром мать нашли с револьвером в руке и пулей в голове.

— О том, что толкнуло мать на самоубийство, я узнала уже подростком — и впервые усомнилась в доброте отца и в его чувстве справедливости. Я сложила одно с другим, и образ отца предстал предо мной в отвратительном свете. Но вы должны понять, что мои сомнения казались мне кощунством: ведь это был мой отец и глава государства, к тому же шла война, а он являлся одним из ее главных действующих лиц. Однако обратного пути у меня не было: я впервые осознала, что мой отец — жестокий и беспощадный правитель и дурной человек.

Светлана увидела, что некоторые ей сочувствуют. Но лишь некоторые. Она уже понимала, что вовсе не сидит в кафе с добрыми приятелями и что надежда сразу обзавестись друзьями в новой стране — иллюзорна. Пытаясь быть как можно объективнее, она теперь взвешивала каждое свое слово.

— Мама всегда успокаивала отца, стремилась его смягчить — и не скрывала своего несогласия с его методами. Когда на сцене появился Берия, самый кровожадный зверь из когда-либо живших, как потом оказалось, мать сразу запротестовала. «Предъяви мне факты», — сказал ей Сталин. Но мать просто знала, что Берия — чудовище, способное на все, она видела это по его лицу. Берия остался, мать ушла.

Она замолчала и лишь через некоторое время заговорила вновь:

— После смерти матери отец точно сошел с ума. Никогда больше он не бывал веселым, как раньше. Может, поэтому он и превратился в кровавого диктатора, смеявшегося во время казней при виде страха смерти на лицах приговоренных. От смеха он даже за живот хватался — и его поведение унижало тех, кому предстояло умереть. Его сердце очерствело, он возненавидел людей за то, что они жили, а его жена, которую он все же по-своему любил, была мертва. Через несколько лет после смерти матери он велел арестовать и отправить в концлагеря всех ее родственников; большинство там умерло, некоторые были казнены.

Один энергичный журналист с густой гривой белых волос спросил, каким был Сталин отцом, правильно ли воспитывал свою дочь и хорошо ли подготовил ее к будущей жизни.

— После смерти матери отец нуждался во мне, — ответила Светлана. — Мы с ним часто обменивались короткими письмами и записками, отец придумал игру, будто бы я домоправительница, а он — мой секретарь. Суть ее состояла в том, что я отдавала ему приказы… Однако же все изменилось, когда я подросла, хотя и оставалась еще ребенком. «Что это такое, куда ты собралась голая?» — накинулся он на меня однажды весной, когда я надела белые гольфы и юбку чуть выше колена, какие носили в то время девочки моего возраста.

— Нам такое даже представить невозможно, — окинула взглядом зал журналистка с седым каре и золотой змейкой на лацкане черного пиджака. — Как вы на это реагировали? Понятия не имею, что бы я сделала на вашем месте.

— В Нью-Йорке такое представить невозможно, это правда, однако в других частях Америки нравы в те времена были очень пуританские, — раздались отдельные голоса.

— Так как же вы реагировали? Я и впрямь не знаю, что стала бы делать в такой ситуации… — настаивала журналистка с седым каре.

— Рада это слышать, потому что я тоже не знала, что ему ответить. Отец приказал моей воспитательнице сшить мне из его старой майки длинные, ниже колен, подштанники и удлинить юбку. Напрасно я возражала, что все девочки носят юбки выше колена. Отец с каждой минутой распалялся все больше. «Папа, я буду на шута похожа! Меня же на смех поднимут! Не могу я носить подштанники!» — плакала я. А он крикнул: «Моя дочь не будет разгуливать голой!» — и захлопнул за собой дверь. С тех пор он контролировал мой внешний вид: если платье было стянуто на талии, он срывал с меня поясок, если было хоть немного видно колено, мне приходилось переодеваться в длинную старушечью юбку. Однажды он стащил с моей головы берет: «Что это за блин? Ты будешь носить шляпку, а не эту гадость!», хотя городские девушки ходили только в беретах.