Розы и тернии - [24]

Почему-то опять щемящее чувство, похожее на то, какое она испытала во время бессонной ночи, охватило Дуняшу, когда боярыни с причитаньями расплели, расчесали и заплели в две косы ее длинные густые волосы. Уже в две, а не в одну, как у девицы! Но боярышня совладала с собой, и, когда пред отъездом в храм нужно было всплакнуть, Дуня, как назло, едва могла выжать несколько слезинок на свои ресницы.

Спокойным стоял под венцем Павел Степанович. А каким красавцем он выглядывал! Голубой атласный кафтан, перетянутый в талье драгоценным поясом, украшенным самоцветными камнями и золотом, ловко охватывал его богатырский стан. Густые волосы вились кольцами, смешивались с бородою и оттеняли пышущее здоровьем лицо — кровь с молоком. Ясные, глубокие глаза серьезно смотрели на священника, медленно читавшего молитвы. Никакого волнения Павел Степанович не испытывал — на брак свой он смотрел как на обязанность, а легка ли, тяжела ли она была — ее надо было выполнить. Думая так, он удивлялся, почему так задрожала в его руке ручка Дуняши, когда священник соединил их руки, чтобы обвести брачующихся вокруг аналоя.

И позже, во время столованья, когда охмелевшие гости наперерыв кричали: «Горько!» — он, целуя молодую жену, не чувствовал сердечного трепета, спокойно смотрел в ее глазки, с любовью глядевшие на него украдкой и словно старавшиеся прочесть в его глазах: «Люба ль тебе я, соколик мой ясный?»

— Что за красотка у тебя женка! — шепнул Павлу сидевший рядом с ним князь Алексей.

— Красотка? — переспросил тот с легкой усмешкой и впервые внимательно взглянул на лицо своей молодой жены.

Слегка покрасневшее от смущения или от тяжести непривычной для ее головы высокой кики личико Дуняши было прелестно; розовые уста ее, казалось, ждали поцелуя, а темные очи искрились огоньками из-под ровных темных же бровей.

Павел залюбовался ею, как любовался бы породистым конем, и, когда опять раздались клики «Горько!» — он уже не так холодно, как раньше, поцеловал свою молодую жену.

Обжег этот поцелуй Дуняшу, вспыхнула она, потупила очи, и в голове молодой боярыни, не знавшей, какою любовью любит ее муж, молнией пронеслась радостная мысль: «Люба!»

Не видела она в своем смущении, сколько муки в это же время выразилось в глазах сидевшего против нее Андрея.

— Приятель! Налей-ка мне чарочку пополней! — глухо промолвил он, обратясь к своему соседу.

— Повеселиться хочешь поболе? Доброе дело! А то, вишь, ты ровно на поминках, а не на свадьбе сидишь, таково-то сумрачен! — сказал тот, наполняя уемистую чару зеленым вином.

— Да, повеселиться… — ответил Андрей, залпом осушив чару.

— Что ж, еще? А? — предложил приятель. — И я с тобой.

— Выпьем.

И он пил чару за чарой, чтобы только заглушить, залить то, что жгло ему сердце.

— Чай, скоро мы и на твоей свадебке так попируем? — сказал Павел князю Алексею.

— Бог знает! — с легким вздохом ответил тот.

— Да уж попируем! Знаешь, ищи-ка невесту.

— Уж есть на примете.

— Так чего ж лучше? Женись поскорее!

— Рад бы, да…

— Да уж ладно, ладно! Чего толковать! Должен жениться, коли твой друг-приятель поженился! — говорил слегка захмелевший, как и все пировавшие, «молодой».

«Эх, если б правда пожениться нам с Аленушкой поскорей!» — подумал князь Алексей.

И эта мысль крепко засела в его мозгу. Когда, по окончании свадебного пира, он с слегка затуманенной хмелем головой вернулся в свой дом, то так и заснул с мыслью: «Эх, если б нам с Аленушкой поскорей пожениться!».

XXI. Брат и сестра

В одной из палат царского дворца сидела, склонясь над каким-то рукописным «сказанием», молодая девушка. Она была очень хороша собой. Белизна лица ее казалась еще ярче от черных, как вороново крыло, волос, заплетенных в одну косу, падавшую теперь, когда девушка сидела, до самого пола; здоровый, переливчатый, не яркий, нежный румянец оживлял мраморную белизну, тонкие черные брови слегка срастались над носом, с чуть заметною горбинкой. Когда она, читая, улыбнулась, две ямочки появились на щеках, и блеснувший из-под розовых уст ряд жемчужных зубов словно озарил это прелестное личико. Эта красавица была дочь Бориса Федоровича Годунова, царевна Ксения.

Царевна, вероятно, устав сидеть согнувшись, оторвала глаза от рукописи, привстала и слегка потянулась.

Ксения была скорее высокого, чем малого, роста и была полна тою полнотою, которая не безобразит, а только придает приятную округлость членам. Ее глаза — нет, тут слово «глаза» не годится, оно слишком обыденно, слишком мало говорит — это были очи глубокие, большие, черные, то затуманивающиеся легкою дымкой, то искрившиеся веселыми огоньками. Такие очи способны одним взглядом или заставить сладко забиться сердце, или наполнить печалью, когда взглянут с укором, или, когда на длинных бархатных ресницах блеснет алмазная слезинка, потрясти душу неописуемым горем.

Ксения хотела уже снова склониться над рукописью, когда дверь с шумом распахнулась и в комнату вбежал, радостно хлопая в ладоши, мальчик-красавец, схожий лицом с царевной.

По лицу ему можно было дать лет двенадцать, но телом он был развит не по летам: он был плотен, высок — почти такого же самого роста, как семнадцатилетняя Ксения, — и обещал стать со временем богатырем.