– Молчи!
Дьяк бросился в ноги Иоанну.
– Молчи! – захлебнулся от крика Грозный и схватил посох. – Молчи! Молчи!!!
Он налился звериным гневом:
– Ниц! Сжечь на костре! Огнем!
И, зашатавшись, упал на руки Бориса.
– Помираю…
На постели, резко упавшим голосом, царь попросил:
– Повели, Евстафий, благовестить благовестом погребальным.
Царевич крадучись поглядел на стынущее лицо отца. Странное чувство шевельнулось в нем. Он испуганно отшатнулся и зашептал про себя молитву. Но злорадство брало верх над жалостью к умирающему и с каждым мгновением росло, закипая в груди торжествующим и бурным хохотом.
Грозный попытался что-то сказать, но только беспомощно махнул рукой.
Годунов склонился к уху больного:
– Лекарь-фряг сдожидается, мой государь!
Сжав кулаки, царь чрезмерным усилием воли глухо выдохнул:
– Не лекаря, а игумена… Постриг приять…
Советник пытливо заглянул в чуть приоткрывшиеся глаза. Сомнения не было. Перед ним лежал человек, доживающий последние минуты.
– Игумена!.. Во мнихи волю… – резко, по-прежнему властно, крикнул Грозный и вдруг капризно надул губы:
– Позабавиться бы фряжскою потехою в остатний раз, покель игумены приидут.
Борис торопливо достал из-под постели шашки.
* * *
Скорбно перекликались колокола. Сонм монашества московского черной тучей устремился в Кремль.
Полный величественного смирения, творил игумен чин пострига.
И, свершив обряд, благословляюще простер над Иоанном руки.
– Не оставь, Господи, недостойного раба твоего, многострадального инока Иону.
Блаженная улыбка разлилась по землистому лицу царя.
По подушке, точно почуяв волю, не спеша полз жирный, налитый кровью, клоп. Ткнувшись в шею умирающего, он задержался на мгновение и деловито засуетился в растрепавшемся клине бороды.
Царевич взял руку отца.
Неприятный холодок тупо отдался в груди и в концах пальцев.
Чуть зашелестели губы Иоанна:
– Наипаче… Ваську… розмысла… остерегай… ся… Со разбой… ным… и… хол… оп… пи…
Уловив взгляд сына, он побагровел и весь собрался, точно готовый прыгнуть.
– Убр…
Лютый холод сковал вдруг сердце. Рука, поднятая на Федора, упала мертво, по-мышиному скребнув ногтями деревянную половицу.
Евстафий благоговейно опустился на колени.
– Почил царь и великой князь всея Русии!
Царевич бочком вышел из опочивальни, но на дворе гордо запрокинул голову и быстро направился к звоннице.
– Изыди! – оттолкнул он пономаря.
Чахлый мартовский день заухал, закружился в пьяной пляске набатных перезвонов.
Полные ужаса, из хором бежали на двор монахи.
– Царевич! Царь преславной! Каноном положено великопостным благовестить перезвоном!
– Изыдите!
Федор лихо вскидывал плечами, тряс исступленно головой и не слушал уговоров. Бурным, всесокрушающим потоком била удаль в его груди.
– Погребальным перезвоном по канону! Царевич! Царь преславной!..
– Изыдите!
– Царевич! Бога для! Побойся Бога!
– Эй, вы там! Изыдите!!! Аз ныне – Феодор Иоаннович – всея Русии государь!!!
* * *
А в келье монастырской монашек ветхий, осенив себя трикраты меленьким крестом, сгорбился над желтым и сырым, как его лицо, пергаментом и вывел неверной рукой последние слова в мрачном и полном кровавых дней своем летописании:
«В лето от сотворении мира семь тысящ девяносто второе, а от Рождества Господа нашего Исуса Христа тысяча пятьсот восемьдесят четвертое, осемнадесятого дни, месяца марта, в бозе почил царь и великой князь всея Русии, Иоанн Четвертый Васильевич, во иночестве ж раб божий Иона. Аминь».
