А кому в заботу, что Фомка устал до зла-горя, что еле держится он на тощих ногах? Не господарь, чать, ништо ему!
И Фомка покорно вышагивал по вязкой, как скатавшаяся паутина, дороге взад и вперёд, взад и вперёд, без надежды дождаться конца—края дозору!
Сырость, с утра лёгкая, тяжелела едким предвечерним туманом.
Фомка всё чаще прилаживал руку ребром к глазам и пристально вглядывался в ворчливую даль. Где-то в стороне зябко ёжился насквозь промокший бор. По осклизлой земле полз стынущий ветер, тщетно пытаясь зарыться от стужи в отрепья голых кустарников и увядшей листвы. Брезгливо хохлясь, дождь нечастыми каплями отбивал уходившие в сумрак минуты. Небо спускалось всё безнадёжней, всё ниже, шаг за шагом откусывая и глотая корчащуюся дорогу.
Овраг до краёв, точно братина пенистым мёдом, наливался тягучею ночною мглой.
Опустившись на край оврага, Фомка вобрал голову в плечи, туже обхватил руками живот, чтобы меньше чувствовать голод, и, размеренно покачиваясь, затянул вполголоса песенку. Пел он про дрёму, как певала когда-то ему покойница мать, и думал про то, что авось и впрямь скоро дозору конец и что ждут тогда его в курной избе ласковая и тёплая, как кошачье мурлыканье, охапка соломы и крепкий сон. Песенка переплеталась с тихими думками, стихала, прозрачным шелестом таяла в ночной темноте…
Из мглы, через пенистую брагу оврага, донеслось слабое ржанье. Фомка вскочил и побежал к кургану.
Узнав хозяина, стреноженный конь забил копытами, рванулся навстречу, но тут же снова обмяк, понурился.
Фомка потрепал коня по скатавшейся клейкими косичками гриве и вдруг шлёпнулся в грязь, припав ухом к земле.
– Так и есть! Гомонят! – с глубоким разочарованием выдохнул он.
До слуха донеслись скрип колёс и топот коней. Фомка привстал на колено и щупающим взглядом впился во мглу. Чуткий слух и острый глаз не обманули: по дороге впрямь шёл обоз. Не раздумывая, Фомка стремглав побежал на шум.
– Кто идёт? – разодрал ночь угрожающий окрик головного возницы.
Фомка остановился на полном ходу и отвесил низкий поклон морде коня.
– К починку[1], православные, бреду, Христовым именем жительствую.
И, шагнув к возу, неожиданно чмокнул в руку возницу. Разжалобившийся головной порылся за пазухой и, достав лепёшку, подал её смиренно склонённому Фомке.
– А коли не врёшь, бери Христа для.
Дозорный метал поклоны до той поры, пока не пропустил весь обоз, и потом, переждав немного, торопливо свернул в сторону оврага и скрылся в ночи.
Усадьба спала крепким сном, когда Фомка на ходу спрыгнул с коня и зашептался с привратником.
Разбуженный дворецким, господарь немедля послал за дозорным.
Оставляя за собой жирный след грязи, продрогший Фомка бочком прошёл по низким и гулким, как октава соборного протодиакона, сеням и упал ниц перед помещиком.
– Шествует обоз по дороге, господарь мой любезный, Иван Андреевич. Не инако – торговые гости к Москве идут.
Иван Андреевич хлопнул в ладоши. В опочивальню нырнули два холопа и, трижды перекрестясь, принялись обряжать господаря.
Вскоре по размытой дороге поскакал отряд ловчих с Иваном Андреевичем во главе. Вслед за господарем, рядом с отцом, молчаливый и мрачный, как нахохлившийся воронёнок, трусил на своём коньке Фомка.
Иван Андреевич торопился, нещадно хлестал аргамака – хотел нагнать обоз прежде, чем тот достигнет яма[2].
– Стой! – неожиданно осадил он коня.
Совсем близко, в двух шагах, точно пущенная в ход дыба, застонали колеса.
Помещик срывающимся шёпотом отдал последние распоряжения и с частью людишек свернул к бору.
Ловчие окружили обоз.
– А ни с места, купчины!
В шуршащий дождевыми складками чёрный покров ночи вплелись рыжие ленты вспыхнувших факелов.
Из возков стремительно выпрыгнули стрельцы, сопровождавшие караван.
Грянули выстрелы.
– Бей! Бей их, разбойников! – заревел хозяин обоза и залез под тюк с кожею. – Бей супостатов!
Первым свалился сражённый стрелецкою пулею отец Фомки, Памфил.
Фомка взвалил раненого на своего конька и понёсся с ним к бору.
– Жив ли, родитель?
С трудом вобрав в себя воздух, Памфил попытался что-то сказать, но только сдавил рукою грудь и безнадёжно покачал головой.
На дороге шёл ожесточённый бой. По рассыпавшимся во мгле встрёпанным кудрям факелов и победным кличам купецких приказчиков было видно, что одолевают стрельцы.
Иван Андреевич хлестнул нагайкой воздух. Только и дожидавшиеся господарева знака тыловые ловчие с гиканьем, свистом и улюлюканьем бросились на врага…
В грязи, истекающий кровью, корчился в предсмертных судорогах Памфил. Фомка стоял перед отцом на коленях и вслух читал отходную.
– Помираю, сынок, – собрав последние силы, перекрестился старик. – Без покаяния и причастия помир…
Фомка прервал молитву и сиротливо понурился.
– На то его Божья воля, родитель.
– И господарева! – лязгнул зубами умирающий.
Он приподнялся на локте, холодной рукой обнял сына.
– Не о своей жизни кручинюсь. Тебя с Лушкою на кого оставлю? Млады вы, загубят вас злые люди… Кто приветит холопьих чад?
