Рождение советских сюжетов. Типология отечественной драмы 1920–х — начала 1930–х годов - [139]

Не могут становиться центральными событиями обновляющейся сюжетики прежние важнейшие вехи человеческой жизни: рождение и смерть. Остается, с оговорками, в заданных рамках лишь психологический (не мировоззренческий) кризис героя. Для складывающегося социалистического канона безусловно важно, чтобы модель мира, представленная той или иной конкретной пьесой, была цельной, непротиворечивой и звучала оптимистически, поэтому философствование о человеке, связанное с вопрошанием мира, из драматических сочинений уходит.

Наконец, из диалогов, монологов и реплик героев исчезают «сюжеты идей» любого рода, размышления и сомнения.

{423} Советский сюжет предполагает разрешение проблемы в русле бытового действия, вне вывода ее в метафизический план. Главенствуют конкретика дела, прагматические цели, производственные задачи.

Исподволь, шаг за шагом, идея человека как венца вселенной, «меры всех вещей» сменяется концепцией человека-функции, так называемого «простого советского человека».

Выясняется, что основная и важнейшая особенность ключевых персонажей ранних советских драм — редукция человеческой индивидуальности. Это проявляется в способе их представления (твердокаменный большевик, стальной коммунист, железный ленинец); в резком сужении проблематики диалогов (исчезновении тематических излишеств, вольных рассуждений, так называемого философствования, «воздуха»); в смещении типовой тематики произведений в область производства.

Концепции безусловно «героического народа» и коммуниста-руководителя как «народного героя», утверждавшиеся в советском литературе и театроведении[449], сравнительно недавно бывшие общепринятыми и бесспорными, при рассмотрении множества драматических сочинений 1920-х — начала 1930-х годов обнаруживают свою несостоятельность. И народ не слишком героичен, и коммунисты-герои не «народны», народу чужды.

Из ранних пьес явствует, что рабочие то и дело бастуют, их положение с приходом новой власти не стало лучше, крестьяне жалуются, что с них дерут шкуру, в разваливающейся деревне силу обретают лодыри-люмпены и т. д.

В 1920-е годы цензурируется, «чистится» память поколений: публикуются откорректированные мемуары, активно редактируются подлинные документы. Их место должны занять выверенные схемы происшедшего. Даже такие, казалось бы, неопровержимые свидетельства времени, как стенограммы заседаний либо съездов, подвергаются столь же кардинальной цензурирующей правке, что и прочие тексты, и печатаются как «документы». Стоит сравнить, например, раннее и позднейшее собрания сочинений Сталина, чтобы оценить разительные {424} перемены в фиксации как атмосферы партийных собраний, так и самих речей вождя.

Проблема актуального словаря и по сию пору чрезвычайно важна и способна провоцировать вопиющие разрывы смыслов. В отечественном театроведении долгое время не осознавалось, из чьих рук приняты слово, идея, какую содержательную нагрузку они в себе несут. Так, забыв о происхождении словосочетания, замещающего термин, о «большом стиле» советских спектаклей с безусловно позитивными коннотациями писалось еще в восьмидесятые. Напомню, что требование «большого стиля» появляется на страницах газет и журналов к концу 1920-х годов: сталинский «большой стиль» был аналогом нацистскому стилю (с эстетическим совершенством выраженному, например, в знаменитом «Триумфе воли» Л. Рифеншталь), в котором неважны и смазаны детали, устранена любая конкретика — чистая идея, манифестирующая отрешенность от неустранимых «шероховатостей» и отклонений живого человека.

Историко-культурный анализ художественного материала, оставленного ранней отечественной драмой, делает понятным, как органично сегодняшняя гражданская пассивность связана со вчерашним запредельным энтузиазмом, современный стеб — с избыточным и длительным пафосом, общественный цинизм — с фальшивым идеализмом, а подчеркнутый уход в обустройство частной жизни — с прежней чрезмерной озабоченностью всемирной революцией.

Когда-то чеховские герои мечтали вслух: «Через сто лет…» Эти сто лет минули. Пришло время предварительных итогов.

Вместо идейного, разумного и деятельного, «совершенного» героя без страха и упрека спустя несколько десятилетий в постсоветскую реальность вошел человек разуверившийся, даже цинический, безвольный, не способный защищать не только интересы государства, но даже и свои собственные. Прежний фанатизм советского гражданина обернулся патологической неуверенностью, некритичная, чистая вера — крайней недоверчивостью к социальным институтам и себе самому, {425} повышенный революционный активизм — параличом воли и действий.

Путь отдельного героя в формирующемся советском каноне значит все меньше, жизнь персонажа будто «откладывается», то есть прекращается. Все яснее видится острота вызова времени и непреходящая современность мысли, оставшейся на страницах писательского дневника: «Человеческая судьба, одинокая судьба человека, взятая в развитии эпохи <…> есть наиболее волнующая, наиболее необходимая поколениям тема. <…> Пусть в эпоху наибольшего движения масс возникнет книга об одиночестве»