Российский фактор правового развития Средней Азии, 1717–1917. Юридические аспекты фронтирной модернизации - [108]

И их сомнения оправдались в 1888 г., когда был убит главный зякетчи Мухаммад-Шариф-диван-беги, считавшийся сторонником российских интересов в Бухаре. Его убийство стало поводом для активного вмешательства имперских властей в процесс расследования, причем в качестве подозреваемого был допрошен даже сам эмир, сумевший, впрочем, доказать свою непричастность к убийству [Айни, 1975, с. 299; Сами, 1962, с. 117–118]. С этого времени в столице эмирата говорили, что отныне господом богом для Бухары стал туркестанский генерал-губернатор, а политический агент — его пророком [Айни, 1960, с. 725]! А. Сами язвительно писал, что у эмира осталось совсем немного полномочий: назначить пять-шесть чиновников да собрать налоги для русской казны [Сами, 1962, с. 120].

Наконец, завершающим этапом административного подчинения эмирата России, по мнению современников, стали события религиозного конфликта в Бухаре — суннитско-шиитской резни в январе 1910 г. Эмир Абдул-Ахад выказал полную неспособность самостоятельно справиться с волнениями (его солдаты и офицеры сами становились в конфликте на сторону своих единоверцев), что и заставило задействовать в их подавлении сначала охрану Императорского политического агентства, а затем и перебросить в Бухару дополнительные войска. Русские власти, как и во время убийства Мухаммад-Шарифа-диван-беги, сами провели расследование, возложив вину за резню на руководство шиитской диаспоры, что послужило поводом для отстранения от власти сановников-шиитов и замены их суннитами [Sadr-i Ziya, 2004, р. 255–256]. Беспомощность эмира послужила поводом для очередного активного вмешательства России во внутренние дела Бухары и вновь подняла вопрос о возможном упразднении эмирской власти и включении Бухары в состав империи. Все это в глазах представителей бухарской элиты выглядело как окончательная утрата Бухарой самостоятельности.

Религиозные радикалы стали обвинять даже самого эмира Абдул-Ахада в том, что он симпатизирует шиитам (которых большинство населения Бухары считало агентами российского влияния [Тухтаметов, 1977б, с. 33]), а его сын и наследник Алим-хан вообще воспитывается в Петербурге в христианском духе. Все это должно было, как утверждали представители антироссийских кругов Бухары, закончиться окончательным присоединением Бухары к России и запретом мусульманского вероисповедания. Помимо эмира доставалось также бухарским государственным деятелям и джадидам, выступавшим за реформы. Так, Салимбек критикует деятельность Мирзы Насруллы кушбеги, который в начале 1910-х годов выступал за проведение частичных реформ[130] и, по словам автора, «на каждой улице, на базарах Бухары и в вилайатах… устраивал скопища джадидов и продвигал свои дела». Самих же джадидов Салимбек и его единомышленники обвиняли в сближении с русскими и даже в том, что они готовы носить русскую одежду [Салимбек, 2009, с. 139].

Российские власти старались внести изменения в сфере уголовно-правовых и процессуальных отношений в Бухарском эмирате. С. Айни приводит яркие примеры вмешательства Российского политического агентства и туркестанских властей в судопроизводство эмирских чиновников. При этом имперские власти настаивали на отказе эмирской администрации от жестоких наказаний за ряд преступлений и до определенной степени преуспели в этом: вскоре после вступления на престол эмир Абдул-Ахад отменил самое варварское наказание — сбрасывание с минарета, а также закрыл зиндан — подземную тюрьму при своем дворце, перестал превращать казни в некое подобие общественных празднеств [Айни, 1960, с. 827].

Однако когда они попытались воздействовать на эмира с целью отмены суровых наказаний за религиозные преступления, их действия оказались не столь успешными. Дело в том, что Бухара на протяжении многих веков являлась среднеазиатском центром мусульманской культуры и образования, в том числе и в сфере правоведения, и установление над ней российского протектората не изменило этой ситуации [Khalid, 2000, р. 372]. С приходом к власти династии Мангытов (на рубеже XVIII–XIX вв.) начались конфликты между эмирами и мусульманским духовенством по поводу судебных полномочий: влиятельные улемы настаивали на том, что вмешательство правителей в дела правосудия противоречит шариату, и во время правления Абдул-Ахада существенно усилили позиции, взяв в свои руки решение большинства гражданских и уголовных дел [Abdirashidov, 2016, p. 104; Sartori, 2016, p. 196, 220]. Вмешательство же России в этих условиях они трактовали как посягательство на религиозные основы жизни населения эмирата и с подачи улемов несправедливый суд стали называть «русским судом» [Айни, 1960, с. 720–724]. Отметим, что такая позиция противоречит, в частности, сообщению А. Дониша о том, что, когда русские взяли Ташкент, они сразу же установили там справедливый суд, который даже принимал сторону слуг, споривших со своими хозяевами [Дониш, 1967, с. 57].

Впрочем, изначально поводом для вмешательства русских властей в уголовно-правовую сферу отношений в эмирате формально являлась защита интересов русских подданных: согласно действовавшему законодательству, все гражданско-правовые споры и уголовные дела с участием подданных Российской империи должны были решаться в русском суде (Политического агентства и Самаркандской области). Это, как отмечает тот же С. Айни, заставило многих бухарцев принимать российское подданство, тем самым приобретая судебный иммунитет в эмирате. Стражники эмира не имели права задерживать этих новоявленных русских подданных, а должны были через кушбеги (первого министра эмира) информировать императорского политического агента о правонарушении, и он либо сам выносил решение или приговор, либо же просто «принимал к сведению» такую информацию [Айни, 1960, с. 681].