Российские оригиналы - [13]

ЮНКА — девушка с чистыми глазами.

ЯСЕНЬ — юноша с чистыми глазами.

Записав это, я потерял всякую охоту давать что-либо своe на букву Е.

Да и к составлению энциклопедии охладел.

Авось это уныние пройдeт, ибо я хоть и НУДЯК, но одновременно и ЕРЕПЕНЬ, а к тому же и ДОЛБАК УПиРТЫЙ, то есть, по классификации Голубятника, человек, доводящий до конца даже бесполезное и бессмысленное дело.

Ё. ЁРНИК

Смысл этого понятия претерпел изменения со времeн В. И. Даля. У него это: «беспутный, тунеядный человек, плут и мошенник, развратный шатун». Сейчас же ирником называют преимущественно Циника или, как удачно, по своему обыкновению, выразился А. И. Солженицын в письме ко мне, Глумливца, который может быть и не беспутным, и не тунеядцем, и даже не плутом и мошенником. Напрашивается определение: это, дескать, «человек, для которого нет ничего святого». Но будь так, тип этот не мог бы считаться оригинально российским и современным, данное определение слишком общечеловечно.

Развитие же современного российского eрника было совершенно своеобразным.

Его eрничество произошло из фрондирования общественному строю. Ярчайшее проявление этого свойства — огромное количество анекдотов, где святыни социалистического строя оплeвывались с виртуозным юмором. Анекдоты эти рассказывали и слушали все поголовно, из этого можно сделать вывод, что в той или иной мере eрником был чуть ли не каждый человек. Всe общество стало eрником — и совершенно непонятно, на чeм держалось государство, состоящее из граждан, поминутно это самое государство высмеивающих! Полагаю, разгадка в том, что, реализуя словесно своe негативное отношение к государству, граждане-eрники сублимировались и выдыхались — и в своих действиях оставались лояльны.

Но при этом eрничество было изначально социальным, святое-то у людей оставалось за душой! — и лишь потом, отточив юмор, явились уже представители так называемого чeрного eрничества (в противовес некоему белому, что ли?), которых, помнится, со звонкой публицистической досадой бичевал поэт-художник 60-х — 70-х гг. 20-го века А. А. Вознесенский.

Но и они чаще всего маскировали своим eрничеством нежную горечь от несбывшихся надежд на справедливость в этом мире. Хотя маскировка при этом была столь искусной, столь тщательной, что иногда даже сам eрник о ней не догадывался.

Илья Фeдорович Глюкин, отец известного уже нам Роберта Ильича Глюкина, был истинный шестидесятник и истинный eрник, тем более злостный, что в эти самые шестидесятые позволил душе своей некоторое время пребывать в надежде на реализацию результатов социального потепления. Эти надежды рухнули, и Илья Фeдорович, тридцатипятилетний кандидат наук, решил, что отделяет себя от государства, от общества и от этой толпы вообще. И от семьи тоже.

Это произошло вроде подготовленно, но как-то неожиданно.

Ходил себе мрачный, неразговорчивый, выполнял свою нелепую научную работу, по выходным аккуратно помогал жене прибирать квартиру, обращал внимание на пятнадцатилетнего сына, как положено отцу, — и вдруг однажды утром проснулся с мыслью, что будет с сегодяшнего дня абсолютно честен, свободен и откровенен, но не прямолинейно, а с помощью острого стилета eрничества, пронзая оплот ватно-плотно плетeной плоти бытия!

— Дорогой мой! — привычно-ласково встретила его на кухне жена (между прочим, вкладывая в слова свои и интонацию тоже толику eрничества — таков уж был общий стиль интимного воркования шестидесятников).

— Я не дорогой, а дешeвый! — саркастически заявил Глюкин.

Шутка вышла неудачной, но он не подал вида, потому что не пристало eрнику терять лицо — всегда насмешливо-непроницаемое.

— Да, я дешeвый, — продолжил он. — И вся жизнь моя — дешeвка.

В кухню вошeл сын Роберт. Робин, так его звали дома.

— Привет, родители! — сказал он, протирая глаза.

— Приятно слышать вежливые слова от человека, мечтающего быть сиротой! — откликнулся отец.

Робин открыл рот.

Глюкин чувствовал, что eрничество его не очень остроумное, не цинически-весeлое и лeгкое, а значит, и не eрничество, от этого он злился, но опять-таки втайне.

— За что ты нас так? — воскликнула жена уже без всякой иронии.

— Знал бы за что, вообще бы убил! — ответил Глюкин фразой из анекдота и пошeл на службу, в НИИ стандартизации и метрологии.

Была осень, было ветрено. По пути Глюкин встретил Дашеньку, о которой думал вот уже год, — да и она, кажется, поглядывала на него с особым вниманием.

— Берет слетает! — пожаловалась Дашенька, отворачиваясь от ветра.

— А вы бы гвоздиком прибили.

— Можно бы, только потом дырка будет! — рассмеялась Дашенька.

— Зато легко лишний пар выпускать! — сказал Глюкин, чувствуя в Дашеньке родственную душу.

В обеденный перерыв, в столовой, он подсел к ней на виду у всех и сказал:

— Эти котлеты вспотели от желания понравиться!

— Нет, они плачут от жалости к нам, которые их съедят! — отозвалась Дашенька.

— Я давно хочу сказать вам, что вы, кажется, единственная женщина, кого я могу выносить больше трeх минут, — выразился Глюкин.

— А я вас даже и три с половиной!

И в тот же день Глюкин ушeл от семьи к Дашеньке. Правда, она жила с мамой, но маме Глюкин сказал нечто настолько eрническое, что она страшно испугалась, ушла к себе в комнатку и почти не выходила из неe.