Россия и кочевники. От древности до революции - [12]

Многие ученые считают, что между земледельческой и кочевой цивилизациями есть существенная «социокультурная дистанция»[213]. Во-первых, ее обусловила география проживания[214]. П.Н. Савицкий писал о том, что контрасту культур кочевников Монголии и оседлых китайцев соответствует контраст географический: «Влажный муссонный умеренно-теплый Китай с мягкой и непродолжительной зимой и сухая… Монголия, с невыносимой жарой летом и сильнейшими, сопровождаемыми ветром морозами зимой»[215]. С этим же аспектом связано и разное отношение оседлых и кочевых людей к природе. Американский исследователь Д. Ворстер отмечал, что «культура современного западного человека покоится на вере, что он автономен в природе» и неподконтролен ей. Западные люди потеряли «чувство близкой зависимости от окружающей среды»[216], которое, в свою очередь, сохранялось у кочевников.

Во-вторых, оседлые и кочевники ведут разный образ жизни («привязанность» и «мобильность»). Кочевник должен мигрировать, тогда как земледелец старается как можно меньше отлучаться со своего поля[217]. Особенно ярко и даже трагически эта разница выразилась в крепостничестве, при котором крестьянин был законодательно «прикреплен» к земле[218].

В-третьих, у оседлых и кочевников – разные типы экономики[219]. Ф. Барт считал, что именно различия в экономике более всего важны для понимания отношений между кочевниками и оседлыми[220]. Кочевое скотоводство исключало оседлый образ жизни, развитие земледелия, появление населенных пунктов[221]. Земледелие и собирательство-охота (у аборигенов Австралии, например) – экономические системы, по выражению Дж. Блэйни, вообще «разные, как коммунизм и капитализм»[222]. Г.Н. Черданцев писал, что «скотовод-кочевник является… “естественным врагом” оседлого земледельца. Кочевое скотоводческое хозяйство требует простора, и там, где завелись посевы, нет места для выпаса и прогона скота, который их потравит»[223]. Здесь можно привести в пример рознь, возникшую в начале ХХ в. между кочевыми и оседлыми казахами, осознавшими, «вместо былой родовой солидарности, коренную противоположность своих стремлений и интересов: что одному полезно, то другому смерть»[224].

В-четвертых, отличаются традиционные системы социальной организации. Как выявил П.И. Кушнер, у земледельцев родовые группы создают довольно устойчивую систему, основанную на общем пользовании общественными угодьями. У скотоводов большие семейные группы входят между собою в самые разнообразные сочетания, носящие временный характер. Однако в итоге «земледелец вскоре забывает о своих родственных связях за пределами родовой общины, а… у скотоводов родовые связи сохраняются дольше, родовые обычаи выполняются тщательнее»[225].

Наиболее тесный контакт кочевников с оседлыми возникает, когда «кочевые» территории входят в состав «оседлого» государства. Многие ученые говорят об изначальной враждебности последнего к кочевникам[226]. Правители «оседлых» государств «видели в самом кочевом образе жизни альтернативу окаменелым формам государств, не терпящих альтернатив»[227]. Кочевники воспринимались как «неприятные соседи», с трудом предсказуемые, «стихийные и непостоянные», притом «ежеминутно меняющие» свое настроение и стиль действий[228]. Конечно, для такого отношения были основания: многие страны в течение веков постоянно находились под угрозой нашествий и набегов кочевников.

Можно выделить ряд конкретных факторов изначальной враждебности «оседлого» государства по отношению к кочевникам. Во-первых, психология, менталитет кочевого общества несовместимы с представлениями «оседлого» государства о реализации его власти над населением[229]. А. Араим писал, что «кочевники отвергают и ненавидят государственный контроль»[230]. В свою очередь, «оседлая» власть из-за постоянной мобильности кочевников и не могла их в достаточной мере контролировать, тем более что они могли уйти за границу (отличить простое передвижение кочевников в рамках кочевого образа жизни и окончательный уход из страны практически невозможны[231]). Для самих же кочевников способность легко перемещать свои семьи и стада всегда «имела существенное политическое значение. Когда номадам угрожало нападение со стороны оседлых армий, они исчезали, так что захватчик не находил ничего, кроме пустой равнины с облаком пыли на горизонте»[232]. Таким образом, и в рамках «оседлого» государства кочевники фактически были «неуловимыми» для властей.

Во-вторых, традиционно воинственные – можно сказать, постоянно отмобилизованные – кочевые общества оспаривали монополию государства на владение и использование вооруженных сил[233].

В-третьих, для «оседлого» государства неприемлемо отсутствие моральной и материальной привязанности кочевника к конкретной стране: «Кочевник непринужденно преодолевает границы… “все свое носит с собой”, в том числе жилище, стадо и имущество, поэтому он всегда и всюду дома, в какой бы стране в пределах своей кочевой ойкумены ни оказался»[234]. Перемещения кочевника жестко сокращают его приверженность государству[235], т.к. он всегда может найти себе «новый дом»[236]. А.Х. Сидику писал, что «у скотовода нет родины. Политические границы существуют для него только в той мере, в какой текущие условия по той или иной причине угрожают его свободе или безопасности»[237].