Роксолана - [41]

Внезапно ему пришла в голову счастливая мысль. Он сказал:

– Пусть явится ко мне Мухиэддин-мударрис[87]!

Кизляр-ага низко поклонился и покинул покой.

Он еще спешил к дому улемов, а в это время уже весь дворец знал, что первой в гареме вот-вот станет бледная чужестранка, невольница Хуррем, христианская собака. И зашипела ненависть в коридорах, покоях и парках сераля, как ядовитая гадина, ползущая, извиваясь, среди чудесных цветов.

4

Султану казалось, что время стоит, хотя в песочных часах на его столе безостановочно, как всегда, бежала струйка золотого песка.

Он нетерпеливо расхаживал по своим покоям и еще дважды посылал слуг поторопить старого улема. А во дворце тем временем правоверные молилились за своего благочестивого султана, который, несмотря на страсть к христианской невольнице, не прикасается к ней, доколе не осенит ее вера Пророка.

Наконец в покой султана вступил старый улем Мухиэддин и приветствовал владыку словами:

– Стражу Корана, десятому султану Османов благословение и поклон от коллегии имамов, хатибов[88] и улемов!

Молодой Сулейман небрежно отмахнулся, уселся на шелковую подушку и подал священнослужителю знак, что тот также может присесть. Старый улем трижды поклонился наместнику Пророка, благодаря за оказанную честь, и сел ниже, лицом к халифу.

Сулейман сразу, без всяких предисловий, начал:

– Доверяю тебе, почтенный Мухиэддин, и нуждаюсь в твоем совете вот по какому делу. Мое сердце пленила христианская невольница великой красоты и ума. Как высший из стражей Корана, не хочу преступать его заветов и брать ее силой. Но и она не уступит мне по доброй воле, ибо вера ее этого не дозволяет… Просвети ее сердце праведной верой Пророка!

Старый Мухиэддин, любивший Сулеймана как родного сына, задумался, да так глубоко, что его серебряная борода коснулась пола. Спустя минуту он проговорил:

– Ты – величайшая надежда народа Османов, и солнце твоего счастья ничто не должно затмить! Но именно поэтому я не могу сделать то, о чем ты просишь, и что я сделал бы для любого другого правоверного…

– Почему? – удивленно спросил Сулейман.

– Мой друг и великий ученый, муфтий[89] Кемаль-паша, вместе с которым когда-нибудь сойдет во гроб вся мудрость этого мира, говорит: «Даже величайший лекарь не возьмется вправить вывихнутый сустав собственному ребенку». Прости меня, надежда Османов! Не лести ради говорю я, что почитаю тебя больше, чем родного сына. И потому не берусь исцелить твое раненое сердце…

Молодой Сулейман с признательностью, но и не без досады, взглянул на старого философа, затем спросил:

– А кто же, посоветуй, мог бы оказать мне эту услугу?

– Предоставь это дело коллегии улемов.

– Нет. Это займет слишком много времени, – нетерпеливо возразил султан.

Старый Мухиэддин снова умолк. И лишь спустя некоторое время без особой уверенности проговорил:

– Тогда, может, уполномочишь меня обсудить это дело с христианским патриархом?

– С христианским патриархом? Разве станет он обращать христианку в ислам? – в голосе молодого султана прозвучало нескрываемое удивление.

– Конечно, нет. Но он может указать такого человека, который сделает это лучше, чем все улемы. Не забывай, падишах, что Аллах вручил тебе власть и над христианами, и они ради смягчения сердца твоего, возможно, и пойдут на то, чтобы пожертвовать одной душой…

Молодой султан немного подумал и произнес:

– Муфтий Кемаль-паша недаром считает тебя своим другом. Пусть будет по твоему слову. Но не тяни с этим – дорога каждая минута.

Аудиенция завершилась.

Еще до того, как окончился этот день, Мухиэддин-мударрис снова вошел в покои султана.

– Что сказал христианский патриарх? – спросил Сулейман.

– Отказал, – невозмутимо ответил Мухиэддин.

Султан вскипел. Лицо его сохраняло спокойствие, но под левым глазом нервно задергалась жилка. Заметив это, старый философ неторопливо проговорил, взвешивая каждое слово, как на весах:

– Плох был мой совет, а не его решение. Пусть же и твое решение будет не менее справедливым, чем это. Не забывай, о могущественнейший, что борьбу с женщиной не выиграть насилием. По пути сюда я обдумал ответ патриарха и все, что из него следует. И вот, говорю тебе из самой глубины сердца своего: никогда не склонится к тебе сердце этой неверной и не изменит она искренней веры своей, если из-за нее хотя бы один волос упадет с головы христианского патриарха. Силой с женщиной дела не решить.

Султан понемногу остывал. Наконец спросил:

– Ну и что же ты теперь посоветуешь?

– Пока я был с визитом у патриарха, улемы разыскали бывшего монаха из тех земель, откуда родом Роксолана. Он бежал из монастыря и принял веру Мухаммада. Я никогда не одобрял таких людей, но здесь он может тебе пригодиться. Других средств я не вижу. Если позволишь, он сегодня же побеседует с этой невольницей.

– Делай, что считаешь нужным! – коротко ответил Сулейман. И добавил: – Недаром диких соколов ловят с помощью ручных.

– Этот бывший монах, если и не сокол, то, по крайней мере, ястреб. Его знают наши улемы и считают очень ловким и неглупым. Его уже не раз использовали для таких дел.

– Увидим! – сказал Сулейман.

На этом Мухиэддин-мударрис низко поклонился и в большой задумчивости покинул покои падишаха.