Роксолана - [42]

5

В тот же день в султанском дворце произошло событие, невиданное с тех времен, как здесь водворились предки Сулеймана: сам кизляр-ага ввел в гарем падишаха мужчину – бывшего монаха, и лично проводил его в покои молодой Хуррем. Затем покинул его наедине с бывшей невольницей, оставив под дверями стражу из чернокожих евнухов.

Настуся, хоть и знала, насколько строги порядки гарема, почти не удивилась тому, что к ней допустили постороннего мужчину. Поняла: его появление каким-то образом связано с самим султаном. Но что оно означает? Этого она не могла понять, поэтому внимательно всматривалась в лицо нежданного гостя.

Это был человек лет пятидесяти с лукавым выражением лица, свойственным всем отступникам.

Он и сам уже хотел было объявить, что переменил веру, однако, поразмыслив, заколебался. И все-таки решился. Потому что если бы правда открылась позже, девушка потеряла бы к нему всякое доверие. А он надеялся еще не раз увидеться с нею.

Осенив ее крестным знамением, он, слегка замявшись, обратился к ней на родном языке:

– Дитя мое! Я – бывший монах и пришел к тебе по делу, крайне важному и для всех здешних христиан, и для тебя…

Это обращение так поразило Настусю, что она стала сама не своя. Вроде бы ясно слышала каждое слово, но не понимала, что говорит гость.

Казалось ей, что она лучше поняла бы его, если бы он заговорил по-турецки или по-татарски.

– Вы из моего родного края? – спросила Настуся, и слезы градом покатились из ее глаз.

– Да, дитя мое, это так, – ответил гость.

– Давно ли вы из дома?

– Моим домом, дитя, была монастырская келья, – степенно ответил он. – А там, где мы оба родились, я бывал давным-давно.

Настуся опечалилась. А гость кротко продолжал:

– Но я пришел к тебе, дитя мое, по делу, которое близко касается также и нашей земли; близко, уверяю тебя, хоть и выглядит весьма далеким.

Молодая девушка вся обратилась в слух. И хотя со времени беседы с падишахом она чувствовала себя гораздо более значительной и сильной, чем была до того, но все равно не могла понять, как же она, бедная невольница, запертая в клетке птичка, может помочь родному краю и народу, который мучится там. Ведь не удавалось это ни ее отцу, ни дяде, ни другим умным и влиятельным людям. Что же могла сделать она?

Своим живым и острым умом Настуся уже поняла, что это каким-то образом связано с султаном и его стремлением обладать ею. Но как из этого стремления могло выйти хоть что-нибудь доброе для людей под Рогатином или Львовом – этого она никак не могла взять в толк.

То, что она говорила султану про Багдад и Басру, возникло из ее собственного желания – что-то подобное, наверное, чувствует и стебель вьюнка, обхвативший ствол могучего дуба. Но здесь перед ней открывалась перспектива какого-то дела, имеющего определенную цель. Эта цель пока была покрыта туманом, и в то же время Настуся осознавала, насколько важной она может оказаться.

Подняв белую руку, она прикрылась ладонью от взгляда гостя и углубилась в себя. Бросила взгляд – один, другой, третий – на решетки гарема и деревья парка и снова задумалась. Гость чувствовал, что в ее душе зреет какая-то совсем новая мысль, и боялся спугнуть ее лишним словом или движением.

Ни ученые, ни философы до сих пор не могут разгадать эту тайну. Не знают они, как зарождаются и начинают развиваться живой организм и человеческая мысль и что именно вызывает их к жизни. Не знают, хотя и в их собственном внутреннем мире постоянно свершаются эти таинства.

Не знала и белокожая невольница из далекой страны, откуда в ней это сияние новой мысли – такой яркой, что пришлось даже прикрыть глаза рукой. Или в этом повинен старый султанский дворец, захваченный у византийских императоров, в котором каждый камень и каждый покой были залиты кровью? Или далекий колокольный перезвон в Галицкой земле? Или положение невольницы, которой судьба предлагает власть от синего Дуная до Басры, Багдада и каменных усыпальниц фараонов? Или юность, одухотворенная острой стрелой мысли? Или далекие отзвуки возродившегося Запада?

– Знаю, знаю! – вдруг вскричала она, как человек, неожиданно наткнувшийся на сверкающее сокровище, окруженное змеями. И в ту же минуту остро осознала, что ведет борьбу не только с господином трех частей света, но и еще более трудную – с самой собой, и ее противостояние с могущественным падишахом разворачивается на фоне битвы, что кипит в ее душе… А может, итальянец Риччи был прав, когда учил, что только безрассудство – единственное твое право? И так странно улыбался, говоря о церкви! Где он теперь?

Припомнила, что слышала еще в Кафе, будто бы прежние хозяева невольниц, продавшие своих «подопечных» в знатные дома, остаются в Цареграде и не трогаются с места еще месяц или даже два. Связываются через евнухов со своими «бывшими», выведывают через них все тайны этих домов и порой делают им разные соблазнительные предложения.

«Должно быть, и ко мне придут, – подумала Настуся. – Ведь более знатного дома, чем этот, не найти». Интересно, что от нее потребуют? «А вдруг этого человека подослали генуэзцы? – подумала она. – Что ему нужно? А здесь не с кем и посоветоваться! Если б хоть турок Абдулла, бывший учитель, оказался в серале!..»