Рок-поэтика - [40]

Размолотит колос в дух и прах один цепной удар.

Да я все знаю, дай мне голос.

И я любой удар приму, как твой великий дар

(«Сядем рядом»).

Но все впереди, а пока еще рано,

И сердце в груди не нашло свою рану,

Чтоб в исповеди быть с любовью на равных

И дар русской речи беречь.

Так значит жить и ловить это Слово упрямо,

Душой не кривить перед каждою ямой,

И гнать себя дальше — все прямо да прямо,

Да прямо — в великую печь!

(«Тесто»).

Для произведений Башлачева характерно осознанное духовное нагнетание экзистенциального плана, колоссальное внутреннее напряжение. В этом плане вовсе не случаен тот факт, что «Меккой русского рока» стал Санкт-Петербург — город, который выжимает из Психеи все самое сокровенное, позволяя человеку понять, чего он действительно стоит; город, где слиты хаос и космос: призрачность, ирреальность и предельная видимость, ясность, откровение. «В Москве, может быть, и можно жить, а в Ленинграде стоит жить» [195] — писал Башлачев (ср.: «В своем творчестве он [Башлачев — Н.Р.] экзистенциалист. Башлачев — это Достоевский в поэзии» [215]).

С Ленинградом связано продолжение традиции не только петербургского текста в произведениях Башлачева, но и традиции мифологемы смерти поэта55. Многими исследователями отмечается сложное взаимодействие между поэтическими системами Башлачева и Пушкина не только в художественном аспекте, но и в аспекте персонального мифа [см.:216—222]: у Пушкина Другим является Бог («бытие отвечает поэту и направляет его»), лирический же герой Башлачева «безответно взывает к уже потерянному, умершему Богу». Можно сказать, что «трагедия Пушкина катарсична, так как функционирует в информационной системе „Я — Другой“, в конечном счете, воздействует на еще не завершенный мир, творит его», лирическому же герою Башлачева остается «только страдание в уже завершенном мире, лишенном динамики и — поэтому — возможностей развития и просветления» с попыткой «новой этизации бытия» [220, с. 86].

Показательно в этом плане наблюдение Доманского: «Башлачев воплотил и вывел на новый этап пушкинскую легенду о поэте, редуцированную последователями Пушкина. Тем самым „амбивалентная“ биографическая легенда, созданная в русской культуре Пушкиным и реанимированная Башлачевым, обрела новую жизнь в русском роке» [219]. Одно из стихотворений К. Арбенина как нельзя ярко демонстрирует эту преемственность между двумя поэтами (гр. «Зимовье зверей»): «До февраля — скучаю, как могу. // Терплю, не слыша отклика кукушки. // И вижу тени — Башлачев и Пушкин // Ждут третьего на меченом снегу». Можно сказать, что русский рок стремился создать единство жизни и творчества и в этом стремлении дошел до крайних пределов. Но «по ту сторону самого крайнего слова стоит смерть» [223, с. 114] — следовательно, творческий «произвол» безжизнен.

Творчество Башлачева ориентировано на Абсолют, но укоренено в природе самого человека, поэтому, по его убеждению, «из века в век, из года в год, изо дня в день общую мировую идею мы переводим в форму за счет таланта», т.е. таким образом реализуется связь человека с Абсолютом (оправдание человека творчеством). Этому же способствует непосредственное взаимообщение Я и не-Я, Я и мира: «прорвать себя и ощутить <…> частью целого, не то, чтобы слиться, а по формуле Я + все, каждый — центр, совершено индивидуальный, совершенно неповторимый» [28, с. 211].

Итак, А. Башлачев посредством приданию слову онтологически-орудийного статуса преодолевает язык и восходит от простого слова к сакральному Имени Имен. Нежелание принимать трансцендентность Бога оборачивается стремлением прорваться в высшее бытие с помощью слов. Более того, слово и поступок сливаются воедино.

Пересекается граница между творчеством и жизнью. Персональный миф и христология позволяют поэту совместить статус «бунтующего Диониса» с претензией на подвиг добровольного жертвенного подвига. Произведения Башлачева направлены не только непосредственно к аудитории, но и к Высшему Собеседнику — и в этом состоит главный духовный жест, духовный поступок поэта.

Общение с другими видится Башлачеву как преодоление себя и ощущение себя «частью целого». «Вечный пост» поэта — это бдение предвосхищаемого будущего мира. Невозможно услышать «последние слова последнего поэта» (Дж. Моррисон), потому что «Жизнь так прекрасна, жизнь так велика, что ее никогда никто не выговорит» [там же, с. 198]. Таким образом, поэт пытается реализовать преодоление нескольких «границ»: языка, жизни и творчества, себя самого в общении с другими, — пытаясь преодолеть главную границу — трансцендентность Бога.

Монологичность диалога Яны Дягилевой

Александр Башлачев и Яна Дягилева (1966—1991 г. Новосибирск) были знакомы лично, имели взаимное творческое влияние друг на друга, их судьбы роднит буквальное проживание своей судьбы в собственных произведениях и ранний уход из жизни. Творческий стиль и манера, тематика и основной пафос их произведений настолько близки, что дали повод называть Янку (прозвище Я. Дягилевой) «бабьей песней» Башлачева56. Неоднократно отмечались в исследовательских работах общие для обоих фольклорная основа творчества; необычайно сильные в смысловом и эмоциональном отношении тексты на фоне относительно слабой музыки и при отсутствующем «театральном» элементе; прямолинейность, «открытость», искренность, граничащая с откровением и исповедальностью.